Прощай, лето

В этот миг до Дугласа дошло, что на борту действительно нет ни души. Обыщи хоть все закутки — ни капитана, ни старпома, ни матросов. Только он один плыл сквозь туман под рокот и пыхтенье мощных двигателей, живущих своей скучной жизнью в недрах машинного отделения.

На ватных ногах он двинулся в сторону носового отсека. Почему-то ему показалось, что можно перегнуться через борт и на ощупь различить ещё не высохшие буквы — название судна.

Почему перепутались времена года? Зачем вернулось тепло?

Ответ был прост.

Корабль звался «Прощай, лето».

Тепло вернулось за ним одним.

— Дуг… — таяли голоса. — Ах, счастливо… в добрый путь… простимся?..

— Скип, бабушка, дедушка, Билл, мистер Уайнески, нет-нет- нет, эй, Скип, ау, бабушка, дедушка, спасите!

Но берег уже обезлюдел, пристань растворилась в тумане, процессия вернулась в город, а корабль дал последний гудок, и от этого все внутренности у Дугласа разлетелись на мелкие осколки, которые слезами брызнули из глаз, и тут он разревелся в голос, твердя имена тех, кто остался на берегу, и получилось одно чудовищное, исполинское слово, от которого содрогнулась душа, а сердце облилось кровью и зашлось в сдавленном крике:

— Дедушка-бабушка-скип-билл-мистер-уайнески-помогите!

Тут он сел в постели, весь в холодном поту и в слезах.

Потом решил ещё поваляться; слёзы затекали в уши, а он содрогался от рыданий, хотя уже чувствовал, что лежит на своей кровати, а ласковый солнечный свет гладит его пальцы, судорожно впившиеся в лоскутное одеяло. Закатная пора принесла в спальню щедрый сноп лимонадных лучей.

Слёзы высохли.

Поднявшись с постели, Дуглас подошёл к зеркалу, чтобы посмотреть, как выглядит печаль, и увидел: она затуманила лицо и глаза, да так, что вовек не сотрёшь. Тогда он потянулся к этому незнакомому лицу в зеркале — и наткнулся на незнакомую руку, от которой веяло холодом.

В кухне пеклись пироги, наполняя весь дом аппетитными вечерними запахами. Дуглас тихонько сошёл вниз, понаблюдал, как бабушка вытаскивает из курицы диковинные потроха, задержался у окна, глядя, как Скип карабкается на своё любимое дерево, чтобы заглянуть за горизонт, а потом вразвалочку вышел на крыльцо, но запах пирогов настиг его и там — как нарочно привязался и не отставал ни на шаг.

На крыльце уже стоял кое-кто, решивший выкурить предпоследнюю за этот день трубку.

— Ой, дедушка, ты здесь?!

— А где ж мне быть, Дуг?

— Фу ты. Уф. Ох. Ты никуда не делся. И дом никуда не делся. И город.

— Да ведь и ты вроде никуда не делся.

— Ага! Вот здорово!

Дед покивал, посмотрел в небо, глубоко вздохнул и открыл рот, чтобы заговорить, но Дуглас, охваченный внезапным смятением, выкрикнул:

— Нет, не надо!

— Не надо чего, дружок?

Не надо, ответил про себя Дуг, говорить то, что ты собирался сказать.

Дед выжидал.

Деревья, склонившие к траве свои тени, на глазах окрашивались осенним цветом. Вдалеке последняя газонокосилка сбривала и состригала годы, укладывая их свежими холмиками.

— Дедушка, а правда…

— Ты о чём, Дуг?

Дуглас сглотнул, зажмурился, чтобы спрятаться в темноту, и выпалил:

— А правда, что смерть — это как будто ты один поднимаешься на корабль и уплываешь далеко-далеко, а все твои остаются на берегу?

Дед пожевал эту мысль, изучил пару-другую облаков и кивнул:

— Ну, примерно так, Дуг. А почему ты спрашиваешь?

— Просто так.

Дуглас проводил глазами высокое облако, которое никогда прежде не принимало таких очертаний и больше никогда таким не будет.

— А что ты хотел сказать, дедушка?

— Э… надо вспомнить. Прощай, лето?

— Да, сэр, — шепнул Дуглас, прильнул к высокому старику, взял его за руку и потёрся щекой о дедову ладонь, а потом опустил её себе на макушку — словно короновался на царство.

Прощай, лето.