Прощай, нищета! Краткая экономическая история мира

Подробное изучение хлопчатобумажной отрасли — одной из немногих, существовавших с давних времен и в богатых, и в бедных странах, — показывает, что анатомия великого расхождения носит сложный и неожиданный характер, слабо согласуясь с любимыми объяснениями экономистов — плохими институтами, плохим равновесием, плохими путями развития. На самом же деле рабочие в странах с неэффективной экономикой просто вкладывают в свое дело слишком мало трудовых усилий. Например, рабочие современных текстильных фабрик в Индии реально трудятся лишь в течение 15 минут из каждого часа, проведенного ими на рабочем месте. Поэтому неравенство в почасовой зарплате между странами в реальности менее велико, чем могло бы показаться при сравнении ставок зарплаты в богатых и бедных странах. Пусть в Индии рабочему платят 0,38 доллара в час, однако на самом деле его реальный труд оплачивается намного выше. Угроза уровню жизни неквалифицированных трудящихся в США, создаваемая свободной торговлей с третьим миром, не так остра, как можно было бы посчитать исходя из ставок почасовой зарплаты. Новые технологии промышленной революции можно без труда перенести почти во все страны мира, а сырье для производства по всему миру стоит дешево. Однако что не поддается легкому и широкомасштабному воспроизведению, так это социальное окружение, являющееся фундаментом для производственного сотрудничества людей в тех странах, где эти технологии впервые появились на свет.

Одной из причин, препятствующих воспроизведению социального окружения, представляется относительно длительная история различных обществ. Джаред Даймонд в «Ружьях, микробах и стали» предполагает, что судьба стран предопределена их географией, ботаникой и зоологией[8]. Европа и Азия вырвались вперед в экономическом плане и до сего дня остаются в лидерах благодаря географическим случайностям. В этих странах водились такие животные, которые поддавались одомашниванию, а географическая ориентация евразийской земельной массы облегчала быстрое распространение одомашненных животных и окультуренных растений из одного общества в другое. Однако в аргументации Даймонда зияет огромная дыра. Почему в современном мире, в котором путь к богатству проходит через индустриализацию, неприручаемые зебры и гиппопотамы оказались преградой к экономическому росту в Африке южнее Сахары? Почему промышленная революция не ликвидировала географическое неравноправие Африки, Новой Гвинеи и Южной Америки, а, напротив, лишь подчеркнула их отсталость? И почему захват англичанами Австралии вывел эту часть света, в которой к 1800 году не существовало оседлого земледелия, в число самых развитых мировых экономик?

Механизмы отбора, о которых шла речь выше, помогают объяснить, каким образом первоначальные — возможно, созданные географией — преимущества, позволившие создать оседлые аграрные общества в Европе, Китае и Японии, в ходе последующей экономической конкуренции обернулись хроническими культурными преимуществами. Общества, не обладающие таким давним опытом оседлого, миролюбивого аграрного существования, не способны моментально перенять институты и технологии у более передовых экономик, потому что еще не вполне адаптировались к требованиям капиталистического производства.

Но история также учит нас тому, что даже в рамках обществ с одинаковыми традициями и историей могут существовать регионы и периоды, энергичные в экономическом плане, и регионы и периоды, лишенные такой энергии. После Первой мировой войны юг и север Англии в смысле своего экономического положения поменялись местами; Ирландия, в течение двухсот с лишним лет бывшая значительно беднее Англии, стала такой же богатой; южная Германия обогнала северную Германию.

Эти различия в экономической энергии обществ существовали в мальтузианскую эру и существуют по сей день. Однако в мальтузианскую эру влияние этих различий нивелировалось экономической системой, и те определяли главным образом лишь плотность населения. Например, считается, что польские батраки в начале XIX века были более неряшливы, ленивы и склонны к пьянству, чем британские[9]. Однако уровень жизни в тогдашней Англии был немногим выше, чем в Польше, зато Польша была намного менее густо населена. С момента промышленной революции такие различия в экономическом окружении влекут за собой разницу в уровне дохода.

Изменения в сущности производственных технологий еще больше увеличили общемировой разрыв в доходах. В то время как польские батраки отличались более низкой производительностью труда по сравнению с сельскохозяйственными работниками в доиндустриальной Англии и США, качество их работы было лишь немногим ниже. Польскую пшеницу после просеивания можно было продавать на британском рынке по самой высокой цене. Пока большинство работ в сельском хозяйстве сводилось к выкапыванию дренажных канав, удобрению полей навозом и молотьбе зерна, отношение работников к своему труду не имело большого значения.