Прощай, Россия!

Остается только все более формальная система всеобщих выборов, на которых – теоретически – индивидуумы выражают свою волю и выбирают своих представителей. Но гражданин современности ничего общего не имеет с «политическим волком» времен городов-государств. Та культура окончательно умерла и больше не возродится. Некоторые стереотипы кажутся вечными, как «демос» во «Всадниках» Аристофана, поддавшийся на соблазн дешевой селедки. Но это только кажущаяся преемственность. Современный «демос» отлично ловится даже без селедки, ему достаточно «виртуальной» наживки. Гражданин стал цифрой, винтиком, статистической единицей. Он пользуется бюрократическими правами, но он уже не «субъект», а «объект» политики. У него нет «агоры», на которой он может обсуждать касающуюся его политику. «Политика» греков, как остроумно заметил итальянский юрист Густаво Загребельский, существовала внутри «политического пространства», то есть самого «полиса». Ограниченные размеры физического пространства имели свое значение. На площади умещался весь греческий город, 10, максимум 40 тысяч человек, из которых только 2-3 тысячи «свободных». В таком узком кругу все друг друга знают и можно обсуждать реальных людей, а не их виртуальное переложение, приготовленное для публики, которая не только никогда не познакомится лично со своим героем, но даже не сможет к нему приблизиться.

Место «агоры» заняли представители народа, отправляющие политические функции во имя остальных. В массовом обществе это неизбежно. Но они тоже не могут действовать как свободные и равные, принимая коллективные решения с чувством ответственности и во имя служения общим интересам. На них все больше давят гораздо более могущественные силы, СМИ навязывают им свой язык, а технология власти – посредничество бюрократии. Дело в том, что львиная доля принимаемых решений непереводимы на нормальный язык и непонятны подавляющему большинству.

Афинская демократия умерла именно в нашем веке, не раньше. Ее прикончил век масс. А в конце века начала умирать и либеральная демократия. Между этими двумя событиями был эксперимент «массовой партии», придуманный Лениным и перенятый Гитлером. Это – по-своему гениальный (и может быть единственный) ответ на неудержимый рост общества и невозможность построить для него достаточно вместительную площадь. Но даже если бы это удалось, «агора» не смогла бы снова стать ареной столкновения мнений. На европейских площадях (настоящих) этого века можно было кричать «Браво!», «Ура!», «Долой!» и единогласно принимать повестку дня, предложенную оратором с балкона, трибуны или президиума. Ничего больше.

И все же первые три четверти XX века, несмотря на чудовищность сталинизма и нацизма, мастерски использовавших «массовые партии» для подавления масс, партии все же играли в какой-то степени роль заменителя «агоры». А в Италии, во Франции, в Испании, в Германии, в Англии площадь имела и определенную формирующую роль. В Америке это явление было гораздо менее заметным. Любопытно было бы проанализировать зависимость политики от топографии, взяв для примера, скажем, Нью-Йорк или Лос-Анджелес, где нет площадей, по крайней мере в европейском смысле слова. Как нет их и в Пекине, и в Москве (в Санкт-Петербурге они есть, но его проектировали европейцы).

Партии играли эту роль «заменителя», призванного дать отпор угрозе демократии, исходящей от взрывного роста массового общества. Они были коллективными субъектами «политических волков», необходимых для формирования представительных структур либерального государства. Да, они были массовыми, да, они были управляемыми. Но чтобы пойти на площадь, надо сначала выйти из дома. Только там можно было получить информацию прямо из уст оратора. Площадь живо реагировала, не скрывала своего настроения, благодаря ей можно было держать руку на пульсе народа. Для масс же, если только они не были уже грубо подавлены, она становилась школой взаимоотношений и организации мыслей. Площади XX века в какой-то степени творили культуру.

Это тоже пройденный этап. Слово «гражданин» все больше становится синонимом «монады». Которая, в отличие наглухо отгородившейся от мира особи, придуманной Спинозой, имеет одно окно. Одно-единственное, зато полифоничное, яркое как калейдоскоп, квадратное, огромное, оно открывает вид на глобальную деревню без площадей, где видно все и ничего, где все сказано, но в общем шуме не услышано, где можно познать все, но только крошечное меньшинство может узнать достаточно, чтобы не потеряться. Самое главное, это виртуальное окно позволяет ни с кем не встречаться. Если очень захочется, ты сможешь куда-нибудь позвонить или просто увидеть таких же, как ты сам, болтающих о том о сем, как болтал бы и ты. Ведь они были подобраны с учетом твоих предполагаемых вкусов, чувств и мыслей.