Прощай, зеленая Пряжка

Какой мучительный контраст после радостных мыслей!

— Ну что с вами, Тамара?

— Виталий Сергеевич, опять дядя Костя! Это не я, это он ругается! Виталий Сергеевич, почему вы его не выгоните?

Да, действительно, ничего нового. Это и грустно. Анжелла Степановна хвасталась, что дали галоперидол. Может быть, он подействует? Виталий зашел в процедурную и сказал Алле. А сам уже торопился увидеть Веру.

Вера лежала на своей кровати в инсулиновой.

— А у нас уже оглушение! — встретила его Мария Андреевна. — На тридцати шести единицах.

Виталий подошел. В полусне Вера приоткрыла глаза и улыбнулась. И сразу снова закрыла. Вот такой же она будет дома, утром в воскресенье, когда можно поспать. Горячая, доверчивая.

Глава восемнадцатая

И начались настоящие комы. Умирания и воскресения. Подходила Мария Андреевна со шприцем, и это означало, что пора отправляться на экскурсию на тот свет. Тот свет был полной темнотой, погружение в темноту происходило легко и незаметно, и сколько она там находилась, Вера определить не могла, это время выпадало из жизни, никак не ощущалось — провал и мгновенное начало воскресения. По соседкам в палате Вера знала, что воскресение начинается с того момента, как Мария Андреевна принимается вливать в вену глюкозу, а переживалось как бег по длинному коридору, в самом конце которого — свет. Вера знала, знала совершенно точно, что выход из коридора вот-вот закроется, тяжелый люк упадет, отсечет поток света, и тогда смерть. Нужно успеть, успеть во что бы то ни стало выскочить до падения люка, а для этого нужно бежать изо всех сил, задыхаться, но бежать. Свет все ближе, но и времени уже не оставалось, уже начиналось падение люка, но тут секунды начинали растягиваться, расщепляться на мельчайшие временные атомы; она понимала это по расщеплению звуков; слышалось слово «вливай», и последний звук атомы времени словно разбивали на отдельные капли — «ай-ай-ай-ай-ай-ай». Эти мельчайшие звуковые капли барабанили в уши, причиняя боль. Но было в этом вхождении в микромир и странное удовольствие: атомы времени расщепляли не только звуки, но и понятия, проясняя глубины, недоступные обычному восприятию. Кто-то рядом произнес «любовь», и тотчас понятие расщепилось, Вера поняла самую суть любви, вошла в ее недра и сделала невероятные открытия, потому что там, в микромире, царила невероятная ясность, невозможная в мире обычном, там легко объяснялось то, что в обычном грубом мире люди объяснить не могут. Но нельзя было задерживаться, нужно было бежать, пусть лопались от напряжения вены; бежать, потому что крышка люка уже начала падать, и только расщепление времени замедляло падение, делало его подобным парению и давало шанс выскочить, если очень бежать! И каждый раз Вера выскакивала, выскакивала с самым последним атомом времени! И сразу свет со всех сторон, и лица, сначала как белые пятна, блеск шприца, яркость, праздничность алой крови. И каждый раз она выносила с собой из коридора все сделанные в микромире открытия, секунды они жили с нею, но не выдерживали света, начинали съеживаться, ссыхаться, рассыпаться — и уже только горсть пыли в ладони. Оставалось только воспоминание о невероятной ясности, о невероятных открытиях, но в чем они, вспомнить было невозможно. И это порождало грусть об ускользнувшем неведомом. Но тут включался жгучий яростный голод, он бушевал в чреве, и наступало наслаждение овсяной кашей, острейшее наслаждение, ибо в этой каше было все, чем прекрасна жизнь! И потом более умиротворенное наслаждение горячим сладчайшим чаем, разливающимся по всему телу как кровь.

И все, на этом сегодняшняя экскурсия на тот свет заканчивалась. И Вера не знала, ждет она или страшится завтрашней.

Она лежала, отдыхала, пыталась вспомнить сделанные в микромире открытия, хотя уже знала точно безнадежность таких попыток. Но хотя открытия и забывались, она чувствовала себя богаче и мудрее от одного только, что они все-таки делались хотя бы на миг.

А над всеми этими переживаниями, над самой жизнью возвышался Виталий Сергеевич. Вера видела других больных в палате, которых лечили другие врачи, прекрасно знала, что не он это лечение выдумал, но все же ей-то назначил инсулин именно он! За ее экскурсии на тот свет он взял на себя ответственность! Значит, вся ее жизнь в его руках!

Он ей приснился. Он был во фраке и белом галстуке, как дирижер. Он вошел в какой-то огромный белый зал. В руке длинный тонкий скальпель, таких не бывает на самом деле, наверное, длинный и тонкий, как дирижерская палочка. Внесли закутанную фигуру. Уж не ее ли внесли, не Веру ли? Он взмахнул скальпелем, сказал невидимым, но многочисленным слушателям, нет, зрителям: «Я оперирую душу!» — и сделал точный изящный разрез…

А наяву он к ней подошел, улыбнулся почти застенчиво, но Вере виделись за этой улыбкой, за домашней примятостью халата дирижерский блеск, властность, фрачность:

— Ну, как вы после комы?

— Хорошо.

Если бы и не очень хорошо, она бы не пожаловалась, она хотела оправдать его доверие, хотела быть достойной его лечения.

— Ну и хорошо, что хорошо.