Прощай, зеленая Пряжка

— Не нужно путать литературу с настоящей жизнью. В «Вертере» Гете описал собственные переживания, но только Вертера он заставил застрелиться, а сам уехал развеяться от несчастной любви в Италию. Так что самоубийство в романе — это литературный прием, на читателей решительный конец сильнее действует.

— А Ромео и Джульетта?

— То же самое! Должна же история чем-то завершиться, должны же зрители уйти потрясенные. Не проймешь же зрителей тем, что Ромео с Джульеттой грустят в разлуке. И вообще такая невероятная любовь должна быстро оборваться, иначе она уже не будет такой невероятной: обрастет бытом, превратится в привычку. Потому во всей мировой литературе эталонные влюбленные рано гибнут: Геро и Леандр, Тристан и Изольда. Так что не нужно тревожить литературных героев. А посмотрите на наших психопаточек, которых вовремя успели вынуть из петли или откачать, — глупенькие, с двумя-тремя банальными мыслями. Им твердили с детства, что любовь — это все, они и поверили, и вот катастрофа: Вася меня разлюбил, Вася пошел гулять с Машей! Все эти самоубийцы на совести сентиментальной любовной литературы. Объясняли бы этим дурочкам с детства, что смысл жизни не в Васе, они бы и не вздохнули, потому что Вася обычно того и не стоит; насмотрелся я на их Васей.

— А когда им только и твердят: любовь, любовь! Все эти песенки эстрадные — вообще нет никакого спасения! Они и верят. В жизни много действительных трагедий — та же болезнь, например, так еще нужно изобретать любовные!

— Нигилист, нигилист! И слушать не хочу! — махала руками мамина Леночка; Буяновский одобрительно хохотал:

— Нет, я его возьму на ближайший симпозиум, накачаю по нашему вопросу и возьму! Всех оппонентов забьет. Раньше были профессиональные плакальщицы, а вам нужно идти в профессиональные полемисты.

Асафьевы скучали оба: что можно ждать от человека, который не чтит ни Фрейда, ни Хемингуэя.

Отец сказал:

— Учитывая повод, по которому мы собрались — годовщина свадьбы как-никак, — я считаю твои речи просто нелояльными по отношению к семье. Так что сменим тему и объявим художественную часть.

Все сразу закричали: «Просим! Просим!», потому что знали, в чем состоит художественная часть в этом доме; мама села за пианино, отец полусклонился над ней — сцена, как со старой гравюры, — и они запели дуэтом. Сначала — «Я встретил вас», потом «Калитку», потом «Я помню чудное мгновенье». И здесь все про любовь. Но в таком виде Виталию нравилось. И сама сцена: сколько в ней надежности, сколько родной атмосферы — чувство дома, иначе не скажешь. Вот такая любовь-дружба казалась ему настоящей, достойной человека, длительная, надежная; и пусть бывали зигзаги — зигзаги эти делала любовная часть, а дружба, дружба все время оставалась, от нее и надежность. От нее и прочность родного дома.

Мамина Леночка подсела к Буяновскому. Тот высидел сколько прилично, даже что-то говорил, а потом как бы случайно перешел к книжному шкафу — нет, за Буяновского можно не беспокоиться.

А сквозь эту благополучную картину особенным контрастом видится Вера. Потому-то Виталий и говорил сегодня так резко. А как можно иначе, как можно без ожесточения, когда столько образованных, полных сил людей симулируют научную деятельность, описывая «бредовые включения при психопатоподобной форме шизофрении», вместо того, чтобы заняться делом?! Если бы все занимались настоящим делом, может быть, можно было с пониманием болезни, со знанием прогноза лечить Веру Сахарову?! А как можно всерьез говорить рядом с Верой обо всех этих кукольных любовных трагедиях?!

И еще одно чувство, чувство сугубо профессиональное, испытывал Виталий, слушая родительский дуэт, — благодарность родителям за надежную наследственность, уверенность в своих генах. Ведь не все от человека зависит, нужно еще, чтобы его не подвели собственные гены, не нанесли внезапный удар в спину! За свои Виталий был спокоен. Насколько вообще можно быть спокойным за эти таинственные гены, неподвластные нашему Я.

Глава тринадцатая

Снова после полуночи затихло отделение. Угомонились даже самые крикливые — заснули или хотя бы устали. Вера лежала на спине и разглядывала знакомую трещину на потолке. Взгляд скользил по ней, как троллейбус по проводам. И мысли можно было пустить по ней, как троллейбус, чтобы не разбегались, чтобы не обгоняли друг друга. Не как один троллейбус, а как несколько умных дисциплинированных троллейбусов.

Мысли еще путались, мелькали, ускользали, но Вера начала как бы вынимать их по одной, выделяя из хаоса, и пускать скользить по трещине, так что они уже не могли снова вернуться в хаос. Это была очень тяжелая работа, физически тяжелая, точно мысли были сделаны из невероятно тяжелого материала, тяжелее свинца.

«Мне казалось, что город захватили роботы, что роботы привезли меня сюда — в тюрьму…»

«Сейчас мне больше так не кажется, я знаю, что нет никаких роботов, похожих на людей…»

«Виталий Сергеевич один может мне помочь. Он добрый, ему можно верить».

«Виталий Сергеевич сказал, что я заболела».

«Я заболела…»