Прощайте, мама и папа. Воспоминания

— Нет, — ответил я. — Вы будете слишком напуганы из-за высоких волн.

И мы отправились навстречу шторму. Это было последнее судно моего отца, тридцатишестифутовый, стеклопластиковый шлюп «Патито». (В переводе «голубка» или «голубчик»: так папа и мама называли друг друга.)

Как-то нам удалось переправиться на другую сторону Лонг-Айленд-Саунд, несмотря на воющую черную ночь и пятнадцатифутовые волны. Радио я держал на волне береговой охраны. И не мог не думать о своих двух детях. Еще я вспоминал теплую постель в Вашингтоне и повторял: «Какого черта я тут делаю?»

После бессонной ночи, когда мы, стоя на якоре, прислушивались к яростным ударам ветра по мачте, наконец-то наступил серый рассвет. Ветер усиливался, приближался к пятидесяти пяти узлам. По радио сообщили, что в полумиллионе домов в Новой Англии нет электричества. Некоторые губернаторы объявили чрезвычайное положение. Мы отправились на прогулку, когда у нас чрезвычайное положение!

Я предложил вернуться на берег и остановить проезжающую мимо машину, на крайний случай специальный автомобиль.

— Нет, нет, — возразил отец. — Все будет хорошо.

Уже окончательно рассвело, и мы могли видеть море, от которого не ждали ничего хорошего. Наверное, вы смотрели фильм «Идеальный шторм»?[39] Так примерно и было.

Все-таки нам удалось вернуться на свой берег. Мама все утро провела на телефоне в переговорах с береговой охраной. И ей постоянно задавали один и тот же вопрос: «Миссис Бакли, что они делают в море в такую погоду?»

Хороший вопрос, подумал я, выпивая стакан бренди и замечая, что у меня дрожат руки. Несколько дней я кипел от ярости, а потом написал отцу гневное письмо. И поклялся: больше никогда. С тех пор я стал учить своего сына управлять судном. До сих пор помню, как в первый раз положил его маленькие ручки рядом со своими на румпель, чтобы он почувствовал лодку, ветер и море. Я не забыл, как папа в первый раз взял мои руки в свои и стал учить началам морского искусства. А теперь я передавал моему сыну то, что получил от своего отца: нечто элементарное, волнующее и радостное.

Папа свернул морские походы и стал готовиться к другому виду путешествий. Интересно, разлетелись ли врассыпную ангелы, когда папа приблизился к Жемчужному пирсу?

Довольно часто я возвращался мыслями к той ночи 1997 года, когда поклялся, что никогда больше не ступлю на борт судна вместе с отцом, а теперь думаю, что все отдал бы за еще одно плавание с ним, пусть даже в жестокий северо-восточный ветер.

«Ушедший друг-моряк, как любой человек, — писал Джозеф Конрад, — уходит навсегда, и я больше никогда не встречал ни одного из них. Но временами весенний разлив памяти взламывает черную реку Девяти Изгибов. Потом на реке появляется корабль, ведомый командой призраков.

Они проходят мимо и делают нам знаки, приветствуя нас. Неужели мы не видим на вечном море знаки наших грешных жизней? Прощайте, братья! Вы были хорошими ребятами. Не хуже тех, которые дрались с дикими воплями, и цеплялись за парусину на фок-мачте, и раскачивались на реях, невидимые в ночи, и отвечали криком на крик западного ветра».

Глава 12 Если бы не религиозный аспект

После смерти мамы расстояние в пятьдесят ярдов от дома до кабинета над гаражом стало почти непреодолимым для отца. Несмотря на все мои наказы прислуге и Дэнни не позволять отцу садиться за руль автомобиля — это было до больницы, — в один прекрасный день он оказался за рулем своего красного «понтиака-монтаны» и поехал в кабинет. Позднее, возвращаясь домой, он решил, что слишком скучно делать простой разворот, и въехал в яблоню, наказав себя на $3000. К счастью, ему удавалось обходиться без особых повреждений даже в долгих поездках, хотя он терпеть не мог ремни безопасности.

— Пожалуйста, папа, — умолял я. — Прежде всего, таков закон. Остановись, и я поеду на поезде.

Ответ был всегда один и тот же, причем с не терпящей возражений ухмылкой:

— Я не остановлюсь.

Папино равнодушие к ремням безопасности, к сигналам ограничения скорости и прочим помехам на его пути долго изумляло меня, даже ставило в тупик. По мере того как его поездки стали все больше напоминать Дикую Езду мистера Жабы в Диснейленде, мое изумление сходило на нет. Однажды тетя Кэрол — папина самая младшая сестра — и я о чем-то болтали. Будучи десятым и последним ребенком у моих бабушки с дедушкой, Кэрол с иронией и пониманием поглядывала на сестер и братьев. «Ох, — проговорила она со своей прелестной, несколько нерешительной улыбкой, — неужели тебе не ясно? Правила не для него».

Я хмыкнул и на некоторое время перестал об этом думать, решив про себя, если у папы есть свои тайны, то пусть они остаются тайнами. Когда же он выпустил в свет свою очередную книгу «Мили, оставшиеся позади», собрание автобиографических заметок, я нашел в ней нечто, что открыло мне тайну его выживаемости, несмотря на множество рискованных обстоятельств.