Прощайте, мама и папа. Воспоминания

В Швейцарии он по утрам занимался корреспонденцией, «Нэшнл ревю» и своими колонками, потом был ланч с Кеном Гэлбрайтом, или Нивеном, или каким-нибудь европейским королем или царем в изгнании, то есть с кем угодно, находящимся на вершине горы, выпивал с ними по бокалу вина «Фендан» или «Дол», после чего катался немного на лыжах и около четырех возвращался к своему столу, чтобы поработать над книгой до семи часов. У меня же ушла большая часть года, когда мой рабочий день состоял из восьми, десяти, четырнадцати часов, причем без всяких вечеринок в Гштааде, чтобы написать свою первую книгу. Пока я писал ее, то жил в квартире над гаражом, которую теперь занимает Дэнни. Папа и мама отправились в двухнедельный круиз от Рио до Панамы. В папины планы входило начать книгу о своих морских приключениях. Однажды ночью, когда я был один и не в лучшем настроении, потому что переписывал, устало и недовольно, очередной кусок и раздумывал, не слишком ли поздно податься в школу юристов, вдруг раздался телефонный звонок. Я услышал голос оператора, соединявшего меня с кораблем. Звонок был от мистера Бакли. У меня заколотилось сердце. В те времена подобные звонки воспринимались как вестники большого несчастья.

— Кристофер?

— Папа. У вас все в… порядке?

— Знаешь, что я сегодня сделал?

— Что?

— Закончил книгу! А как твоя продвигается? Хо, хо, хо!

Он написал книгу за двенадцать дней. Уверен: «А как твоя продвигается? Хо, хо, хо!» — было чистой воды насмешкой. Тем не менее я поздравил его, потом положил трубку и какое-то время сидел, уставясь на винтовку двадцать второго калибра, висевшую на стене, раздумывая, не стоит ли мне вставить дуло в рот, а потом спустить крючок большим пальцем. Все-таки, он очень быстро написал всю книгу с самого начала и до конца.

Многие авторы счастливы — испытывают глубокое волнение, даже готовы кувыркаться, — когда заканчивают писать книгу. Но только не папа, только не в этот раз, потому что у него буквально не осталось причины жить дальше. У него резко усилилась депрессия. На испуганные звонки и имейлы папиных друзей я отвечал, не скрывая, что у него портится настроение.

Однажды днем он призвал меня к своей постели и сказал едва ли не с отчаянием:

— Ох, Кристофер, я так ужасно себя чувствую.

— Знаю, папа. Знаю. И очень тебе сочувствую. Жаль, я не…

— Если бы не религиозный аспект, я бы принял таблетку.

Религиозный аспект. Мы ступили на тонкий лед. Не время было разбивать то, что осталось от его сердца, и говорить ему, что хотя я в высшей степени восхищен учением Иисуса, все же довольно давно перестал верить, будто он восстал из мертвых. Это честное сомнение, правда, но оно сводит на нет сверхъестественный аспект христианства. В то же время мне отчаянно хотелось избавить его от мучений, если, конечно, он этого сам хотел. Ему было очень плохо. Он ужасно скучал по маме.

Мне тоже было плохо. Слишком много сложностей. И все же я понимал. Папа очень долго зависел от мамы. Даже когда мама не разговаривала с ним — примерно треть всего времени, — она все равно заботилась о нем, паковала его багаж, смотрела, чтобы он ни в чем не нуждался. «Я настоящая арабская жена, — говорила она (и это появилось в „Нью-Йорк таймс“. — Когда Билл говорит „убирай шатер“, я подчиняюсь». Она была воспитана матерью, которая внушила своим дочерям, что главное в их жизни — заботиться о своих мужчинах. И моя мама это делала. Она умела предусмотреть все до последней мелочи.

Даже когда папа приходил в отчаяние от ее поведения — что бывало очень редко — и искал спасения, например, в лекционных турах, он обязательно звонил ей каждый вечер и, стараясь добиться примирения, начинал разговор со слов: «Здравствуй, голубка». «Голубка» — все равно что официальная форма «голубушки». Если бы существовала запись их пятидесяти семи совместных лет жизни и можно было задействовать компьютер для подсчета обращений «голубушка» и «голубчик», то их было бы 1 794 326.

Когда я сочинил шутливую версию «60 минут» на сороковую годовщину их свадьбы, то их знаменитый британский друг Питер Гленвилл рассказал историю одного вечера, проведенного за обеденным столом в Стэмфорде. Мама пришла в ярость из-за какой-то папиной провинности, одному Богу ведомо какой. Питер произносил свой монолог с бархатистым оксфордским акцентом из «Брайдсхеда».

«Билл сказал ей: „Голубушка…“ Она ответила: „Не называй меня голубушкой“. Билл выгнул одну бровь, может быть, даже обе и спросил: „Почему нет?“ Она отозвалась: „Я не собираюсь ничего объяснять. Просто не зови меня „голубушкой““. Билл не полез за словом в карман: „Тогда как же прикажешь тебя называть? Уродиной?“»

Закончив рассказ, Питер посерьезнел и сказал, что за всю жизнь не видел пары, более преданной друг другу. «Если кто-то говорил о Билле нечто не то, она превращалась в львицу». И Питер даже изобразил, как это могло быть.