Прощайте, мама и папа. Воспоминания

Отец Ратлер совершал богослужение, его преосвященство, как выяснилось, не участвовал в нем — помилуй Бог! — он ушел, чтобы не делить алтарь с порочным монсеньором. Его вызвали в Рим — вызвали в Рим, фраза с душком — в связи с предстоящим визитом папы. В любом случае монсеньора Кларка не было около алтаря, но где-то он был, потому что потом, на приеме, у меня была возможность его обнять. Около алтаря я насчитал двадцать священников. Наверное, это было коллективным словом — «благословением» священников? Это было — если без преувеличений — эффектное зрелище.

У Генри Киссинджера несколько раз сорвался голос, пока он говорил свое слово о старом друге.

— Он писал книги, — сказал Киссинджер, — как Моцарт писал свою музыку, по вдохновению, и ему никогда не требовалось ничего переделывать. Человек такой потрясающей разносторонности мог бы обескуражить любого в своем окружении. Мы оплакиваем его за его корректность даже с противниками, за его праздничность, за его обязательность и, что превыше всего, за то, как он наполнял нашу жизнь своим уникальным присутствием.

«Я последователь Эдмунда Берка, — говорил он, — и не верю ни в постоянные победы, ни в постоянные поражения». Однако он искренне и крепко верил в непреходящие ценности. «Мы должны делать то, что можем, — написал он мне, — бить молотом по стеклянному колпаку, который оберегает мечтателей от реальности. Идеальный сценарий состоит в том, чтобы бить ниоткуда, но с таким резонансом, чтобы в один прекрасный день он освободил скрытые импульсы тех людей, которые остаются мечтателями, но которые принесут в жизнь энергию и сохранят республику».

Потом он сказал о папиной вере: «Примерно десять лет назад Билл и я обсуждали взаимоотношения знаний и веры. Я высказал предположение, что требуется особый акт святой добродетели, чтобы сделать прыжок от интеллекта к религии. Короче говоря, Билл запротестовал. Он считал, что не нужно никаких необыкновенных прозрений. Мол, происходит интеллектуальное и духовное движение, пока однажды не раскрываются глаза, и за этим следует счастье. Билл утверждал, что видел такое у своих друзей. Но о себе не говорил.»

— Те из нас, кто состарились вместе с Биллом, — продолжил он, — понимают меня. Мы всегда будем помнить, как нас поддерживала его спокойная ясность, наивысшее достижение его долгих и очень личных поисков. Молодое поколение, особенно его сотрудники, которых он очень пестовал, было вдохновлено внутренним миром Билла, о котором он из-за своей застенчивости старался не говорить и который являл лишь собственным примером. Он в одиночестве ушел от нас, но все мы благодарим Провидение, которое позволило нам пройти часть пути вместе с благородным, спокойным и храбрым человеком, который был осенен Божьей благодатью.

Потом я поднялся на возвышение и сказал:

— Через две недели здесь будет служба, которую проведет папа Бенедикт. Мне сказали, что музыка на службе в память моего отца будет звучать на генеральной репетиции. Полагаю, ему бы это понравилось, хотя нет сомнений, что он предпочел бы другой поворот событий.

В тот день, когда отец ушел из «На линии огня» после тридцатитрехлетней гонки, «Найт-лайн» устроила шоу, чтобы отметить это событие. В конце Тед Коппел произнес: «Билл, у нас осталась одна минута. Будь добр, подведи итог своим тридцати трем годам на телевидении». На это отец ответил: «Нет». Перенимая эстафету, я не буду подводить итоги в своем пятиминутном выступлении.

Хосе Марти однажды произнес знаменитую фразу, он сказал, что мужчина должен сделать три вещи на протяжении своей жизни: написать книгу, посадить дерево и вырастить сына. Не знаю, посадил ли отец дерево. Целые леса — на беду Алла Гора — были вырублены ради него. Но он посадил великое множество семян, и большинство из них дают плоды, большинство здесь, среди нас. Великий урожай.

Нелегко сочинить эпитафию такому человеку. И я не поддался искушению, потому что Марк Твен сказал лучше меня: «Гомер мертв, Шекспир мертв, и я чувствую себя неважно».

Много лет назад отец дал интервью журналу «Плейбой». Его спросили, зачем он это сделал, и он не удержался, чтобы не сказать: «Чтобы пообщаться со своим шестнадцатилетним сыном». Под конец интервью его спросили, какую он хотел бы эпитафию себе, и он ответил: «Я знаю, что мой Спаситель жив». Только папа смог преобразить Книгу Иова в публикацию для Хью Хефнера.[64]

Наконец я остановился на нескольких строках, и я скажу эти строки в сумерках над его могилой в Шэроне, где он упокоится навсегда. Это стихотворные строки, словно бы хорошо ему известные, написанные специально для него:

К широкому небу лицом ввечеру
Положите меня, и я умру,
Я радостно жил и легко умру
И вам завещаю одно —
Написать на моей плите гробовой:
Моряк из морей вернулся домой,
Охотник с гор вернулся домой,
Он там, куда шел давно.[65]