Прощайте, призраки

Внешняя кротость и обходительность, отличавшие мое поведение, когда я только переехала в Рим, сформировались еще в годы юности: мы с матерью старались никого к себе близко не подпускать и считали, что добиться этой цели помогает умение себя держать. В своих стенах мы сдавались во власть дома и отсутствия отца, которое ощущалось в каждом его уголке, но на улице и на рынке, в школе и на работе, в кинотеатре и на лестничной площадке, в банке и на почте мы держали марку, не заламывали рук и не просили о помощи. Люди проявляли учтивость по отношению к пустоте, образовавшейся в нашей жизни, мы в ответ хвалили их наполненную жизнь и говорили каждому что-нибудь приятное, а если случайно нарывались на конфликт, уворачивались от него, своим безучастием давая понять, что он ничто по сравнению с нашей тайной баталией. Мы не ссорились с другими — на это у нас не было времени. Люди проходили перед нами, будто актеры по сцене, одни пытались обсчитать нас, другие обгоняли на светофоре, третьи подняли на три сантиметра пол террасы, смежной с нашей, отчего у нас начал протекать потолок. Что действительно уязвляло нас, так это угроза чужого счастья, и мы неустанно защищались от нее. Наша напускная доброжелательность оберегала рану, зиявшую внутри, несла дозор на границе между нами и остальным миром. Когда внешняя опасность отодвигалась на задний план, мы с мамой замыкались каждая в себе и силились искупить свою вину — человек, находившийся в депрессии, ушел из жизни, потому что мы не смогли удержать его. Нам чудилось, будто наше прегрешение — это ярко-алое пятно, которого никому не оттереть.

Спустя два года после ухода отца мы с мамой были на пляже и услышали, как молодая женщина окликает своего сына: «Себастьяно, Себастьяно!» Каждая из нас сидела на своем полотенце и не отрывала взгляда от воды. Звучание этого имени причиняло мне боль, я молилась, чтобы ребенок поскорее вышел из моря и мать прекратила его звать, молилась, чтобы он послушался мать и она больше не повторяла: «Себастьяно, Себастьяно!», не произносила этого имени, эхо которого разлеталось над всей бухтой, имени, которое отдавалось в ушах невыносимым звоном. Неведение других было нашим врагом, повседневная жизнь других была нашим врагом, имена других были нашими врагами.

За несколько лет, предшествовавших острой фазе заболевания, отец постепенно растерял всех друзей. Родители словно отгородились от мира липким коконом, болезнь отца довершила остальное; первые недели после его исчезновения были наполнены безрезультатными поисками и вопросами без ответов. Неужели его никто не видел? Ни соседи, ни лавочники, ни рыбаки на берегу? В те дни только один из немногих знакомых отца, посетивших этот дом, принес мне хоть какую-то пользу, но не тем, что сообщил новости или сумел утешить, а тем, что навел на мысль, во что я буду верить. Помню, мы принимали его в гостиной, которая в остальное время стояла запертой, мама стянула с дивана чехол, и этот седобородый господин с приятным взглядом и пухлыми руками, мелькавший рядом с отцом на фотоснимках из школы имени Юварры, сел на диван и поинтересовался, умею ли я плавать. Я кивнула. «Как и твой отец», — прокомментировал он. Мне было тринадцать, а в этом возрасте серьезно воспринимаешь только детали. Той ночью я легла спать, раздавленная бессмертной смертью, которая поселилась в доме, из головы не шли слова нашего гостя. Отец любил море. Я вспомнила долгие летние месяцы, в течение которых мы то и дело ходили купаться, вспомнила день, когда эту чудесную традицию прервал дикий испуг в глазах матери, переполошившейся из-за того, что отец, на тот момент уже исхудавший и вялый, не рассчитал свои силы и еле вышел из воды. Откуда этот господин узнал, что мой отец любил плавать? Он сам ему говорил, а может, они ходили на пляж вместе? Знакомя нас, мама сказала, что это директор школы, где работал отец, и я удивилась — почему, раз он такой хороший, директор допустил, чтобы папа уволился? Поразмыслив, я сделала два вывода: что увидеть истинное лицо человека невозможно и что отец неспроста так любил воду.

Понемногу моя душа начала смиряться. Папа выбрал море и теперь обращается к нам посредством водной стихии, говорила я себе. Для меня не имело значения, что поиски его останков ни к чему не привели и что живым отца тоже нигде не видели. С того времени я начала слушать воду.

«Ты прожила ужасные события так, будто они были нормальными, и наоборот», — сказал мне однажды Пьетро. Он понимал меня без лишних расспросов, как полагается понимать того, кого любишь, — просто чувствовал, и все тут.

Другие дома

— Ты так и не удосужилась поговорить с соседями?

Мама права, надо срочно решать вопрос с этими наглыми тремя сантиметрами. Я хотела сходить к соседям раньше, но отложила визит из-за начавшейся грозы. Теперь в небе снова светило солнце.