Прощайте, призраки

Чем больше я копалась в содержимом первого, а затем и второго пакета, тем сильнее делались моя тревога и разочарование. Судя по всему, мама попросила меня просмотреть то, что, по ее мнению, может мне пригодиться, а не то, что бередит ее душу. Она делала свой выбор, руководствуясь полезностью, а не памятью. Предметы, которые я доставала из мешка, появились в доме после исчезновения отца и относились к периоду его мстительных визитов в виде воды или к последующим годам; все это были более или менее современные вещи, пыльные и уродливые, да-да, в первую очередь уродливые. В пакетах я не обнаружила ни следов той эпохи, когда нас было трое, ни напоминаний о том времени, когда число три означало меня, отца и мать. Этот треугольник являлся исходным для меня, а для матери жизнь, похоже, начиналась с другой эры, с другой тройки — я, она и дом. Второй треугольник тоже распался, потому что отношения между нами являли собой изнуряющую диаду, непрерывную дуэль — я и отец, я и мать, я и дом, мать и отец. А теперь мать просит меня срочно вернуться в место, которое она упорно называет нашим домом, и разобрать груду глупых вещей, объединенных презумпцией полезности.

«Это может пригодиться Иде», — думала мама, беря в руки очередную пустяковину. Мать сохранила то, что должно было облегчить мое существование в будущем, приготовила порцию барахла, которое, по ее мнению, послужит мне в моей новой жизни рядом с мужем, которого она почти не знала, в новом городе, из которого я никогда не перееду обратно. Она делала свой выбор, стремясь обезопасить и как-то улучшить мой быт.

Достав синий металлический степлер и ручку с нарисованной на ней стайкой бабочек, я перевела дух и улеглась на кровать. Пятки оставили на белой простыне два черных пятна.

Накатывала знакомая боль — не тоска меланхолии, которая всегда жадна и нуждается в подпитке, а чистый зов печали, предлагающей сдаться, сирена, которой я безропотно покоряюсь. Из мешков на меня хлынула та же неудержимая сила, которую я замечала в глазах отца, в безучастности, с которой он терпел нашу фальшивую веселость и притворную веру в то, что он поправится, веру, сопряженную со страхом, что депрессия выберется из его глаз, подползет к нам и прицепится, будто какая-нибудь зараза. Нам угрожала эпидемия, отец был ее первоисточником, и мы не могли защитить себя. Пережив травму и зиму, коротая летние вечера, когда комары терзали наши ноги, недожаренное куриное филе обветривалось на обеденных тарелках, пыльная неоновая люстра гудела под потолком, а по телевизору крутили клипы с немудрящими хитами, мы с мамой должны были бы просто положить вилки на стол и сказать друг другу: «Да, его больше нет». Не хмуриться из-за протечек на потолке, не осуждать соседей, поднявших пол на своей террасе, не царапать пальцы льдом из морозилки, не обжигать руки, включая духовку, не причинять боль телу, чтобы заглушить рвущиеся с языка слова. Нет, нам следовало бы смешать слезы с маслом и бифштексом, назвать вещи своими именами и соорудить для отцовского тела подобие могилы из слов и рыданий.

Мы этого не сделали, и его могила была теперь везде.

Я лежала на спине, на полу у кровати стояли мешки, руки были перепачканы грязной патиной времени, в душе крутилось желание ринуться к воображаемому иллюминатору, через который я могла бы протиснуться наружу, броситься в воду или устремиться к свету, освободиться и покончить со всем. Я по-прежнему злилась на мать, не оправдавшую моих ожиданий. Стремясь успокоиться, я прибегла к средству, которое действовало на меня безотказно. Переплела пальцы рук, потянулась и разжала ладони. На сцену, видимую только мне, вышел идеальный актер, который был моим отцом, тьмой, светом, мелодией звонка, будильником, отсутствием будильника, тремя числами — шестеркой, единицей, шестеркой. Отец размял мышцы, встал, распахнул шкаф, выбрал рубашку, посмотрелся в зеркало, выбрал галстук, передумал и взял другой, бросил первый на стул, зашнуровал ботинки, оглянулся у порога и устремился прочь из комнаты, за дверь, вниз по лестнице. Занавес.