Прощаю – отпускаю

К Устинье он так и не пошёл – и жена не приходила тоже. Узнавать о ней Ефим теперь мог лишь стороной – от каторжан, вернувшихся из лазарета в родимый острог. И, как назло, каждый из них с восторгом вещал:

– Ну, братцы, сроду такого не слыхивал, что Устя наша Даниловна сказывает! И отколь только знает, отколь берёт! Такого ведь и в книжках, поди, не пропишут! Доктор Михайла Николаич – и тот в дверях стоит, как на часах, слушает, когда Устя Даниловна сказку говорит. А она и час, и два говорить может. И до того завлекательно! Давеча Петрову-третьему нарыв вскрывали, так он нипочём доктору не давался! Орал небогоугодное и ногами во все стороны брыкал! А Устя Даниловна пришла, села с ним, заговорила-заговорила – он и попритих. Подпустил доктора-то! Сам опосля божился, что и не заметил, как в дулю ножиком тыкали, – до того интересно слушать было! Ох, родит же свет баб умнеющих! Одну на тыщу! – выдавал наконец последнюю сентенцию очередной Устин поклонник – и осторожно косился на Ефима Силина. Тот сидел туча тучей, смотрел в стену, молчал. Примолкал и восторженный рассказчик, хорошо помня разбитый в кирпичное крошево угол печи.

Про себя Ефим понимал: конечно, нужно связаться в узел и идти к Устьке на поклон. Сама она не явится. Коли посулила, что не придёт больше, – значит, и не придёт. Стало быть, придётся самому… А вот зачем? Всё едино из больнички её теперь уж никак не забрать. И от доктора этого проклятого Устька шагу не сделает, интерес у ней там… Тьфу, и что было на простой девке не жениться?!

Помириться с братом не вышло тоже – хотя попытку Ефим сделал на другой же день после драки. Всё же эта стычка была у них не первой. Обычно Антип, добродушный и отходчивый, подолгу не держал сердца.

– Братка, ты того… Не серчай уж. Не со зла… Просто дух занялся, – заговорил Ефим.

– Ну, дух-то твой знаю я. – Антип посмотрел в смущённое лицо брата спокойными серыми глазами. – Ефимка, я тебе так скажу. Я тебе не родитель, указывать не вправе. Да и без толку. Но покуда Устьке не повинишься – со мной и не заговаривай.

Ефим опешил. До такого у них с братом ещё не доходило.

– Устьке-то твоей доктор понужней, чем я, – наконец сквозь зубы сказал он. – Весь завод уже болтает…

– Да ну? Может, мы с тобой на разных заводах робим? – невозмутимо поинтересовался Антип. – Я вот не слыхал ничего. Мужики, которы в больничке лежали, одно хорошее говорят. Бабьё – и то молчит… Стало быть, пустое. Сам себе выдумываешь, сам веришь, сам на стенку лезешь. Вот про тебя ей всё как есть рассказали…

– И плевать! – огрызнулся, скрывая горечь, Ефим.

– Дуришь! – резко сказал Антип. – Ну и ляд с тобой, надоел ты мне! Дождёшься, что она и впрямь…

– А ничего, что я ей муж законный?!

– Не муж ты, а псина на соломе! Ни себе, ни людям!

– Это ты, что ль, «люди»? – Ефим, меняясь в лице, медленно начал подниматься с нар. – Или доктор твой?!

– Видать, вчерашнего-то мало тебе, – спокойно сказал Антип. Взял нож, которым стругал ложку из чурбачка, аккуратно смахнул стружки в ладонь и пошёл в сени.

– Да иди к ней, иди! Поперёк дороги не встану! – заорал ему в спину Ефим. В глазах было темно от бешенства, и уже было не остановиться, не опамятоваться. – Я ж знаю, ты только и ждёшь, когда я с дороги уйду! И никакой закон не удержит! И ей с тобой куда как хорошо станет! Хоть со всем заводом валяйся – Антипу Прокопьичу наплевать будет! У него, дурня, один свет в глазах – Устька! Да пропади ты пропадом вместе с ней! Хоть любитесь, хоть женитесь! Мешать не буду! Нешто мало других баб-то?!

Дверь за Антипом закрылась, и Ефим наконец опомнился. Со всех сторон на него испуганно глядели каторжане. Тяжело дыша, он выругался, лёг ничком и зарылся лицом в солому.

С того дня Антип замолчал намертво. Ефим не пытался больше исправить дело, хотя в душе мучился страшно: никогда в жизни они с братом не ссорились надолго. А уж о том, чтобы молчать, как каменные истуканы, неделю за неделей, и в страшном сне не увидать было! Понимая, что кругом виноват он один, Ефим не мог заставить себя заговорить с Антипом снова. Что говорить-то? Слушать, как он Устьку до небес возносит? Зубами скрипеть, зная, что старший брат ещё на селе по Устьке с ума сходил, что они даже сосватаны были и что не ровён час… Прежде-то Антипка, понятное дело, не совался. А сейчас сунется, как бог свят! Да ещё и доктор этот… Тьфу, будь они неладны все!

– Ты, парень, не мучайся, смирись, – сказал однажды Берёза, когда сырым и тёплым вечером они вдвоём сидели на острожном крыльце.