Прощаю – отпускаю

– Люблю. И в чём тут грех-то? – грустно улыбнулась она. – И всегда любила. А он… Вы ведь вот не знаете, а Ефим меня дважды от верной погибели спас. Один раз – когда бабы наши болотеевские меня чуть не разорвали… Ведьмой, вишь, я у них оказалась. Вы-то хоть раз бабью драку видали? Да ещё когда пятнадцать на одну? От меня бы только лоскутки кровяные остались, кабы не Ефим с братом тогда… А другой раз – когда Упыриха насмерть засечь велела. И опять, ежели б не Ефим… Он ведь из-за меня смертный грех на душу принял, Михайла Николаич! Кабы не я – жил бы спокойно при тятьке, землю пахал да хлеб сеял. Женился бы на девке справной, взял бы хозяйку в дом, работницу… Сам работал бы и счастлив был. А он… С игошей болотной связался, которая его до каторги довела. И где он теперь? И что с ним станется, Господи?!.

– Устя, давно хотел узнать… Кто такая игоша? – глядя в сторону, спросил Иверзнев.

– Кикиморино дитё. Разноглазое, – не сразу ответила Устинья. – Ефим завсегда дивился, как вот это у меня глаза иногда разного цвета делаются… А я и сама не знаю. Теперь и спрашивать некому… – Она снова заплакала. – Михайла Николаевич… А ну как споймают их? Тогда-то что?!

– Ничего хорошего, ты это и сама знаешь, – хмуро отозвался Иверзнев. – Выдерут, прибавят срок.

Устинья резко села. Тут же сморщилась от боли, но, превозмогая себя, начала тяжело подниматься на ноги.

– Господи! Михайла Николаевич! Так ведь это… Мне бежать надо! Я… – она не договорила.

Открылась дверь, и в горницу шагнул, брякнув цепью на ногах, Антип Силин.

– Антип Прокопьич! – простонала Устинья, снова падая на лавку. – Антип Прокопьи-и-ич… Господи, пришла беда-а…

– Прости меня, Устя Даниловна, – хрипло сказал Антип, опускаясь на колени рядом с лавкой и обнимая Устинью за плечи. – Прости. Не доследил. Должен был – а вот не сумел. С тобой-то, свят господи… С тобой-то что тут?! Пошто лежишь? Ваша милость! – он резко повернулся к доктору. – Что с Устькой нашей?!

– Выкидыш, благоволите получить, – глядя в стену, сказал Иверзнев. – На четвёртом месяце.

Антип изменился в лице так, что Устинья ахнула и вцепилась в его плечо:

– Антип Прокопьич! Господь с тобой! Ефимка и знать ничего не знал, спасением души клянусь! Вот хоть на образе забожусь тебе! – Она несколько раз перекрестилась, испуганно глядя в окаменевшее, незнакомое лицо Антипа. – Ну что ты, право слово?! Кто ж повинен-то?!

– Кто повинен, спрашиваешь? – спокойным, тихим голосом спросил Антип. – Ну, Ефим… Ну, морда варнацкая… Пусть только явится назад! Право слово, возьму грех на душу! А то пошто ж, в самом деле, задаром-то на каторге гнить?! Теперь хоть за стоящее дело окажется… У-у, пусть только, сукин сын, назад воротится!

– Антип Прокопьич, ты что говоришь-то? – Устинья схватилась за голову. – Отколь он воротится, когда он в бега ушёл!

– А куда он денется-то? Воротится! – сквозь зубы заверил Антип. – Ещё как назад придёт, как только дурь из башки высвистится! Устя Даниловна, ты ведь за ним третий год всего замужем! А я его всю жизнь наблюдаю, с самой люльки! Далеко не уйдёт. И плевать я хотел, знал он там аль не знал… Прости меня, Устя Даниловна, грешен… Раньше надо было его в разум вгонять. Глядишь, и беды б не случилось.

Устинья упала головой на его плечо и зарыдала в голос, как по мёртвому. Иверзнев, бледный, стиснув зубы до желваков на скулах, стоял, отвернувшись к стене. За дверью маячила фигура караульного солдата, сочувственно качающего головой. Из-под руки у него выглядывала Катька. Она строила отчаянные гримасы Антипу, но тот, не глядя на цыганку, продолжал осторожно прижимать к себе Устинью.

В сумерках в кабинет Брагина постучали.

– Кто там? – недовольно просил начальник завода. – Ты, Хасбулат? Чего тебе?

Черкес вошёл, как всегда неслышно, прикрыл за собой дверь.

– Урус баба просытся, который Алёшу лечил. И ещё два с ним.

– Устинья? И с ней двое? Что это за делегация на ночь глядя?

– Доктор, – с готовностью пояснил Хасбулат. – И Устинья брат.

– Чего?.. Какой ещё брат? Впрочем, зови.

Черкес ушёл. Через минуту он вернулся снова, конвоируя Иверзнева, Устинью и Антипа Силина.

– Афанасий Егорович, прошу нас извинить, – не поздоровавшись, начал Иверзнев. – Но дело не терпит отлагательства, поскольку…

Закончить ему не дали: Устинья повалилась Брагину в ноги и завыла. Антип, подумав, тоже спокойно и не спеша опустился на колени рядом с ней.

– Вот я так и знал… – пробормотал Иверзнев, пожимая плечами.

– Устинья, это что ещё такое? – сердито спросил Брагин, поднимаясь из-за стола. – Силин, встань сейчас же, тебя ещё не хватало! Что это за кувырканья? Извольте подняться и объяснитесь, в чём дело!

– В чём дело, вы и сами знаете. – Антип поднялся с облегчённым вздохом, словно выполнив неприятный, но нужный ритуал. – Ефим-то наш штуку отколол… Устя Даниловна, будет голосить-то, обещала ведь!

Брагин молчал, продолжая вопросительно смотреть на Антипа.

– Устинья, вставай! Барин велит! – Антип протянул руку, и Устя, цепляясь за неё, поднялась. Наспех вытерев слёзы, заговорила: