Прощальные гастроли

Гаранина. Я тебя не виню. я просто тебя не понимаю. Успех, удача, победа, честолюбие — а что дальше? Когда все у него будет? Дальше-то что?! Не понимаю. Страшно за него, жалко, стыдно, но понять — нет не в силах.

Донцова. А меня жизнь долго учила — жизнь, Нина Владимировна! — что в ней ничего такого, чего нельзя было бы употребить на пользу, прибрать к рукам, не моя вина. Научила, спасибо. Только в одно поверьте, я ведь сейчас с вами как на духу, — я не для себя это, в Москву. За себя мне как раз и страшновато — как я там, не затеряюсь ли, не стану вот, как Вера или Женя, — бывшей?.. Это ему, Леве, нельзя больше в нашем захолустье, тесно ему, скучно. Телевизор убил все. Ему надо вырваться на волю, всей грудью надышаться, опять поверить в себя. И если не сейчас — когда же? Последний шанс.

Гаранина. Его одно может спасти…

Донцова (перебила ее). Только не надо его спасать, он сам за себя постоит!

Гаранина. Одно — все начать сначала. Если хватит сил и если не забыл еще, как это бывает, — сначала, с нуля. Как тогда, до войны — набрать учеников, молодых, жадных, доверчивых, работать ночи напролет, не ждать ни похвал, ни поблажек. И никому не позволять гладить себя по головке! Одно это.

Донцова. В его-то годы!..

Гаранина. Решился бы только.

Донцова. Похоже, это вы за него хотите все решить. Только я не отдам его вам, Нина Владимировна, не рассчитывайте. Он получит все, что заслужил, ни каплей меньше!

Гаранина. Так мало?.. А говорила — любишь…

Донцова. Как умею.

Гаранина. Театр — это вера, ты веришь — тебе верят.

Донцова (неожиданно). Вы еще по дороге в Москву начали о том собрании… Я имею право знать. Мне нужно. Что тогда с ним сделали?

Гаранина. Что?.. (Долго молчит.) Ничего. Руки не выкручивали, на дыбу не вздергивали… Вернулся с фронта, взяли опять в институт, дали курс, и он решил восстановить тот наш спектакль, пусть и с другими, а все, как тогда. Он это в память о тех, кто не вернулся, хотел. И за три года сделал, показал. А — сорок восьмой уже, мы и не заметили, как все переменилось вокруг, самый воздух стал другим… Что тут поднялось! И в статьях, и на обсуждениях — тогда не стеснялись, хоть и лежащего, а — ногами, побольнее, не то и тебя самого как бы в космополиты не зачислили… И Лева… (Оборвала себя.) Нет, неохота даже вспоминать.

Донцова. Что — Лева?..

Гаранина. Четыре года — в пехоте, от первого дня до последнего! А тут — покаялся, повинился, бил себя в грудь… Может, потому, что ребят наших — тех, довоенных — с ним рядом не было, один — против всей этой распоясавшейся своры… Я не виню его, у страха глаза велики, нам всем тогда казалось, что это — навеки, ничего уже не переменится. А ждать-то оставалось каких-нибудь пять лет, да кто же мог знать?! Леву — из института долой, из Москвы долой… И в провинцию его, в самую что ни на есть, подальше с глаз. Ну и я с ним, вот с тех пор и скитаемся. (Помолчала.) Все. Только тебе этого, слава Богу, не понять.

Донцова. Такая глупая?

Гаранина. Непуганая. И не дай тебе Бог узнать, что это такое — страх.

Донцова (после молчания). Почему вы не поженились с ним?

Гаранина (резко.) А уж это, детка, не твоего ума дело.

Донцова. Он вас любил. Он мне сам говорил.

Гаранина. Глупости!

Донцова. Все в театре знают. Почему?..

Гаранина. А если все знают, то и нечего… (Помолчала.) Никто не вернулся, только я и он. На всем белом свете — я и он. В какой загс с этим пойдешь?! Нам казалось, что, поженись мы, это будет… это будет почти изменой тем, кто не вернулся… Нет, это я теперь так понимаю, а тогда… Не знаю. Да и нельзя про это словами. Нас было двое, и — ни изменить друг другу, ни бросить, ни солгать, а поженись мы — кто знает…

Донцова. Он никого, кроме вас, не любил, никогда.

Гаранина. Кабы не любил, зачем бы ему — ты?…

Донцова. Любит, я знаю. И Веру любил, и Женю, и меня вот теперь… Но вас — не так. И я его ни к Жене, ни к Вере не ревновала никогда, нисколько. А вот к вам…

Гаранина. Не городи чепухи.

Донцова. Чепуха. И все же.

Гаранина. Он раньше меня на фронт уезжал, меня в разведшколу направили, только осенью забросили в тыл… А он сразу — в июле. Пришел прощаться… (С трудом.) Пришел прощаться, папа с мамой взяли и ушли, на всю ночь… оставили нас одних. Раньше приду после двенадцати — крик, слезы, упреки, а тут сами ушли до утра. Затемнение, Москва темная, пустая, мы сидим в комнате, не видим друг друга, я ему сказала — я сама этого хочу, сама, я не отпущу тебя так, а он только руки мне целует, одни руки… И все! Все. А вернулся…

Донцова (неожиданно и искренне). Хотите я вам тоже руку поцелую?..(Взяла ее руку, поцеловала.) За все…

Гаранина (убрала поспешно руку). С ума сошла, что ты, зачем!..