Прощальные слова

Оказавшись в лазарете, я подготовила помещение для Глаукен и других медсестер. Разложила принадлежности и документы за предыдущий день, чтобы потом передать их офицерам СС. Как правило, я заканчивала подготовку как раз к приходу медсестер. Они никогда не здоровались со мной и не признавали моего присутствия, но я изо всех сил старалась быть с ними приветливой. Как бы меня ни тяготила эта вежливость, хотелось напомнить им, что я человек. А еще надеялась, что так им будет труднее меня заменить. Впрочем, я не уверена, получилось это или нет. Знать бы, что меня ждало в этот день, любезность в общении с медсестрами волновала бы меня меньше всего.

Прошло всего пару часов, а очередь из ожидающих помощи людей уже огибала ближайший барачный блок. В очереди стояло не менее двухсот больных. Каждый день казалось, что количество людей в очереди удваивается. Пройдя половину очереди, я заметила мужчину, одетого в такую же грязную одежду, как и на всех нас, только его ремень был затянут так сильно, что излишки кожи обвисали на бедрах. Живот мужчины казался впалым, а рубашка развевалась на ветру. Его лицо почернело от копоти, а борода покрылась грязью. Глаза были запавшими, как будто за ними была пустота. Я некоторое время изучала его, пытаясь понять, через какие муки он прошел, чтобы так выглядеть, но, вглядываясь в его смазанные черты, узнала оливковый оттенок глаз и естественные русые блики, пробивающиеся сквозь волосы в лучах восходящего солнца.

У меня задрожали колени, и я уронила планшет, взметнув тучу грязи у своих ног.

— Папа? — прошептала я.

Он замер в шоке от встречи со мной — рот раскрылся, а нижняя губа яростно задрожала.

— Амелия, — простонал он, захрипев. Он попытался поднять руки, но их словно придавило гирями.

— Папа, где ты был? Что они с тобой сделали? — спросила я, пытаясь сохранить самообладание, хотя внутри меня все снова и снова рушилось. Папа был самым сильным человеком из всех, кого я знала. Он много работал руками, рубил дрова для заводов. Он многое умел делать и доказал это тем, что так хорошо заботился о нашей семье все эти годы до войны. Но сейчас, в этот момент, он выглядел другим человеком. Он был сломлен, истощен и, судя по его обвисшей бледной коже, умирал.

Я наклонилась, чтобы забрать планшет, боясь, что кто-нибудь заметит мою ошибку.

— Мы в другой секции — в гетто, — ответил он. Его измученный, осипший голос звучал почти шепотом. — Я искал тебя каждый день, но не сомневался, что тебя перевезли. Даже когда мы узнали, что здесь есть женщины и дети, у меня почти не осталось надежды найти тебя, моя дорогая девочка. — Его голос звучал так прерывисто, что я с трудом понимала его слова.

— Я тоже искала тебя, — сказала я ему. — Где Якоб?

Папе удалось поднять руку и прижать ее к груди, одновременно прилагая все свои силы, чтобы проглотить огромный комок у него в горле.

— Его перевезли, — выдавил он срывающимся от волнения голосом. — Якоба забрали две недели назад, но я не знаю, куда.

При всем многообразии причин, по которым нацисты могли нас перемещать, я не могла предположить, почему они забрали Якоба. Конечно, он наверняка много работал. Он всегда был трудолюбив, как и папа.

— Почему они его забрали? — я опустила карандаш на бумагу, делая вид, что веду запись.

Папа посмотрел на грязь и неодобрительно покачал головой.

— О, Амелия, ты же знаешь Якоба. Он пытался сбежать.

— Сбежать? — с недоверием переспросила я.

— Не волнуйся, Амелия, — попытался успокоить меня папа.

— Куда он собирался бежать? — я почувствовала боль в теле, задаваясь вопросом, о чем мог думать Якоб. — Почему он тебя бросил?

Папа снова с трудом поднял руку, потянулся ко мне, словно собираясь заправить мои волосы за ухо, как он всегда делал, когда пытался меня успокоить, но посмотрев вокруг, он опустил руку.

— Амелия, — выдохнул он.

— Почему, папа? — если бы у меня осталась способность плакать, слезы обязательно бы появились, но я упорно старалась отгородиться от этой формы эмоций. Я не хотела плакать. Для меня это означало бы поражение перед нацистами и Гитлером.

— Он хотел найти тебя, — произнес папа.

Я закрыла рот рукой, чтобы не выдать себя звуками.

— Как ты думаешь, с ним все в порядке?

Папа отвернулся от меня и посмотрел на грязь.

— Не знаю, Амелия. Я старался сохранять позитивный настрой, но невозможно не думать о худшем — эти люди не ценят жизнь. Боюсь, они убили твоего брата так же, как и твою мать.

Я попыталась переключиться на свои бумаги, но у меня вдруг не получилось написать имя папы по прямой линии.

— Чем ты болен? — спросила я его с отчаянием, которое чувствовала.

— Не знаю, — ответил он. — Я кашляю и меня рвет уже три дня, голова болит, и, кажется, высокая температура. — Я положила тыльную сторону ладони ему на лоб, чувствуя, как от его кожи к моей передается тепло. У него определенно был жар, и я слышала хрипы, исходящие из его легких, когда он вдыхал.

— Папа, они перевозят всех больных, — тихо проговорила я ему.

— Знаю, но не представляю, что еще можно сделать, Амелия.

Я наклонилась поближе, чтобы убедиться, что никто больше меня не слышит.