Прощание

Он играл божественно, он это знал. Но не ставил себе этого в заслугу, поскольку считал вдохновение случайной радостью, приносимой ветром на манер осенней листвы. Но на сцене он был счастлив, и это чувство его поразило. И к чему было мучиться все эти годы тревогой, боясь вернуться к своему призванию? Не должен ли он благодарить отца, что тот подтолкнул его к музыке? Ему казалось, будто он нашел на дне океана старинное сокровище. Что-то шевелилось в груди: знакомое, но о чем он давно не вспоминал, и что теперь томно потягивалось, требуя своего законного места. Что это? Сердце?

Одна мысль цеплялась за другую, и вскоре все они были заняты Эсме. Наверняка посыльная сидит сейчас в своей комнате с синими арабесками, такая же одинокая, как он, и тоже не спит. Теперь, когда их дружбе мешал король, Лукас вдруг понял, как не хочет ее терять. Ни в коем случае.

В конце концов он встал. И вышел. Мечи рассеянных по коридорам новобранцев-мушкетеров поблескивали в синеве ночи. Они благодарили Лукаса за концерт, когда он проходил мимо, но сам он едва их замечал. Шел он медленно, не зная, что толкает его вперед. Надежда? Безнадежность? Или и то и другое?

Стучаться к Эсме ему не пришлось. Она узнала его походку вразвалку и открыла, стоя в одной старой длинной рубашке без рукавов. В комнату влетал, раздувая занавески, холодный морской ветерок. Она ждала, что Лукас как-то объяснит свой приход, но он только сел на край кровати. Долгое время он вбирал легкими холодный воздух, потом выпалил на одном дыхании:

– Я полюбил одну женщину и не могу разлюбить.

Эсме заговорила не сразу. Ей было больно слышать его признание.

– Я знаю ее? – спросила она наконец.

– Нет.

– И вы не можете быть вместе?

– Нет.

– Значит, ты всю жизнь проживешь один.

Лукасу показалось, что это произнесла Анна, его сестра. Они обе говорили слово в слово, и обе были правы. Это глупо. Он не хотел жить всю жизнь в одиночестве. Для начала, он хотел жить. Лукас искал слова, чтобы ответить, но, несмотря на открытое окно, мозгу не хватало воздуха. Лишь тонкая его струйка спускалась по трахее и, пройдя бронхи, попадала в легкие, потом кислород проходил долгий путь до левого желудочка сердца, а оно проталкивало его дальше по аорте в артерии, капилляры, вены. Он очень четко представлял всю совершенную, но такую хрупкую собственную анатомию.

Эсме присела рядом, и руки Лукаса сами собой обвили ее. Он обнимал ее точь-в-точь как гитару: легко и крепко. Он обнимал ее так, как она не раз мечтала.

– Я вот люблю мужчину, от которого король велит мне отвернуться.

Лукас вздохнул.

– Да, попали мы в переплет…

– Поцелуй меня, Лукас.

– А дальше что? Кричать на меня будешь.

– До завтра – нет.

– Завтра…

– Будет завтра. Поцелуй меня.

Он послушался, сперва робко, потом смелей. Затем они упали в так долго ждавшие их простыни. Они пытались нагнать упущенное время, создать невозможное будущее. Их первая ночь – они знали оба – станет также последней. Когда на рассвете они заснули, то были переплетены так, что никто, даже король, не смог бы их разделить.

42

Бледный свет скользнул в зазор между гардин. Озарил хрустальную чернильницу, подсветил оплывший воск на свечах и шероховатости пергамента, ворохом устилавшего стол. Тибо был рад утру. Теперь ночные тени исчезнут, и он отыщет, как вывести всё на свет. Он, разумеется, не знал, что песни птиц, прохладная роса и подернутое розовым небо предваряют еще худший день, чем был вчера. В этот день, желая взять всё в свои руки, он сделает то, о чем будет жалеть всю оставшуюся ему жизнь.

Первым делом он послал за мировым судьей. Найти почтенного старца оказалось непросто, поскольку по понедельникам он, верный своей страсти к живописи, удалялся «причаститься рассветными красками». Все видели, что пишет он по-дилетантски, и потому свой мольберт он уносил как можно дальше от цивилизации. На сей раз его обнаружили на вершине мыса маяка, над самым обрывом. Морской ветер раскачивал мольберт как фок-мачту и трепал холст как нижний парус. Кисти пропитались солью и оставляли коросты на мазках, а палитру запорошило песком. Еще немного, и он изобрел бы абстрактную живопись – если бы его не прервали.

Тибо, пока ждал судью, написал советницам, извещая их о произошедших при дворце неприятностях и о том, что ссуда Инферналя поступила в казну. Эти сверхсекретные послания он доверил пятерым гонцам. А Эсме вместо того лишь послал за корнем марены для покраски новой формы стражников. Она догадалась, что это жалкое поручение – первый повод для обиды. Так что сразу направилась в кухню и пожаловалась на жизнь перед солидной горсткой свидетелей. И тут же вызвала к себе неприязнь: Марта забрала у нее из-под носа кусок пирога, Лисандр глянул сурово, Бенуа упрекнул в неблагодарности, а Феликс посоветовал возвращаться в свой жуткий чердак в Исском трактире.