Прощание

Как и после концерта Моник де ла Брюшальри, погода прекрасная. Сколько же лет прошло? Тридцать четыре. Было какое-то движение вперед? Пожалуй, нет. Ни опытнее, ни мудрее я не стала. Но кое-что успела. Например, забыть немецкий, разучиться играть на рояле, обрести белые пятна в собственной биографии. Появились не месяцы даже, а годы, которые, сколько ни морщи лоб, не вспомнишь. Странным песком равнодушия присыпаны лучшие воспоминания. Правда, и худшие тоже. Но это не утешает.

С приближением вечера на душе делается все муторнее и тяжелее. В семь часов звоню в мамину дверь. На столе старая, лучшие дни видавшая скатерть, в воздухе привкус затхлости, каких-то лежалых вещей, недовычищенных углов. Мама, уже окончательно загримированная под старушку, старые Глинские, Муся, Кира, Фадеева, Екатерина Илларионовна. Еды много, хорошей, и даже красивой, но тоже какой-то пожухлой. Всё как всегда. Пыль можно и не стирать. В борьбе неизменности с гигиеной неизменность выигрывает; с большим отрывом.

И все-таки почти сразу, глазом моргнуть не успев, я превращаюсь в девочку, которая «все-все рассказывает взрослым». В первую очередь то, что интересно бабушке. Например, сообщаю, что Феона, кудесник Феона, создавший в тридцатых годах в Музкомедии «истинно венскую оперетту», начинал драматическим актером в труппе Комиссаржевской, а отцом Милочки, младшей дочки Надежды Филаретовны, по некоторым сведениям, был не Карл Федорович фон Мекк, а Иолшин. «Моя дочь Иолшина», писала Надежда Филаретовна в письмах Чайковскому, и меня всегда изумляло, сколько металла «слышалось» в ее голосе. Металл в голосе — это они умели. Но бабушка не стала бы упрекать «Меккшу» за роман с женихом своей дочки, так как всегда повторяла, что и штамп в паспорте, и венчание еще далеко не свидетельство настоящего брака, и восхищалась Анной Карениной, растоптавшей сожительство без любви. «Все изменяли мужьям. Анна не захотела таиться — и этого ей не простили», — бабушкин голос звенел, она ратовала за честность. А постылых мужей презирала.

Все молча едят салат и селедку под шубой. Намазывают на булку икру. Хвалят пирог, который принесла Муся. Бабушке в этом году исполнилось бы сто лет. Не дожила совсем чуть-чуть. Звонил Михеев, говорит мама. Звонила Татьяна Аркадьевна. Хотела прийти, но ей неожиданно привезли внука. «А сколько лет ее внуку?» — интересуется Кира. Все погружаются в подсчеты. Пять, нет, все-таки еще четыре. Пять будет весной. Этой весной? Разумеется, а какой же?

«Ну, я пойду. Внуки — это еще не для меня». С грохотом отодвигаю стул. Нелепая демонстрация. Перед кем? Перед этим живым гербарием? Но мне действительно хочется вспоминать бабушку. Куда мне деться, я пожизненная внучка, застрявшая к тому же в переходном возрасте. Маму коробит моя выходка. Приправленные сарказмом слова так и просятся на язык, но она плотно сжимает тонкие губы и, растянув углы рта, улыбается. Она готова принимать меня такой, как есть. Она вежливо разрешает мне быть со странностями. Для этих странностей у нее давно найдено объяснение: «нервы». И что бы я ни делала, она сумеет взять себя в руки и будет терпеть, как Кола Брюньон, на которого тоже валились одно за другим несчастья, а он — держался. От всего этого я, естественно, прихожу в бешенство, и только перед уходом всплывает наконец чувство неловкости, злость на себя, голубушку, что все пытается наверстать то, что упущено чуть ли не тридцать лет назад.

Дома радостный и возбужденный Антон. Во-первых, в понедельник к ним прибудут новые компьютеры, во-вторых, удалось удачно продать без дела болтавшееся колесо. По этому поводу завтра будет устроена вечеруха. О том, что сегодня годовщина смерти бабушки, он, разумеется, не помнит. А я не напоминаю. Давным-давно постановила, что все это ассорти из Анны Карениной, Кола Брюньона и тишайших Тихонов («Гроза» Островского) не должно смолотить еще и его. Пошло ли это на пользу? Не знаю. В данный момент выясняется, что вечеруха намечена, а звать, в общем, некого. Та, с родинкой на переносице, оказывается, выходит замуж. Витя обещал быть, но может и подвести. Андрей под вопросом. Юлину Юльку, что ли, позвать? Господи, ей и шестнадцати нет! И снова шилом в бок мысль о давних-давних событиях. Не под даваться — срочно выставить заслон.

12 янв. сб.

Как ни странно, но молодежная вечеринка обретает реальные контуры, и надо срочно понять, куда же мне сматываться. В афише ничего интересного, кроме, хм, «Дома, где разбиваются сердца». Идет в Театре Дождей, куда мне давно хотелось, но — лучше не надо. Куда же поехать? К изменнице Кате? К птичке Каленской? Нет, все не годится, и вдруг осеняет: Публичка! Давно ведь требуется заново почитать Гёльдерлина, над стихами которого сидит моя Люся, бледненький слепок с чеховской Анны Сергеевны из застывших «Страстей по Клюеву». Месяц пытаюсь понять, почему она так вцепилась именно в Гёльдерлина. Трагическая судьба привлекла? Или что-то иное? Как бы там ни было, я отправляюсь в Публичку.