Прощание

«Вот это уел так уел! — кричал он Боре Журавкину и трепал по плечу покрасневшего, злого Горфункеля. — Аксенов делает переводы даже не с Сэлинджера, а с Райт-Ковалевой. Вот это довод! Вот это удар: прямо в яблочко». Он хохотал от души, и каждый раскат его смеха вливал все новую силу и бодрость в Борю Журавкина, еще не знающего, что Катя не выйдет замуж ни за него, ни за Петю, а просто побудет короткое время женой спецкора «Известий» Попова, избравшего псевдоним Горбунов, а потом разведется и будет жить неприкаянно на Средней Рогатке в такой же, как у меня, однокомнатной тесной квартирке. Все это было неизвестно в тот миг прорвавшему линию обороны противника Боре Журавкину, и он, гордый, счастливый, подошел к Кате, победоносно взглянул на нее и сказал дружелюбно Горфункелю: «А давай, Петька, больше не спорить. Время рассудит. А если захочешь, вернемся к этому разговору лет через двадцать». — «Ура!» — крикнул Лёля и потянулся к «Мальвине». «Милый, живот заболит», — сказал Сергей Анатольевич.

«А вот и нет, вот и нет», — закричал Степка, распахивая дверь. Гизи влетела с лаем. «Перестань мучать собаку!» — взвизгнула Юля. «А я и не мучаю. А она спорит!» — «Кто спорит? У меня от вас голова идет кругом», — пыталась вмешаться Наташа. «Кругом? Как бумеранг? — завопил вдруг, перекрывая весь гвалт, Степан. — Хотите покажу?» — «У тебя есть бумеранг?» — изумленно откликнулась мать. «Ты забываешь, что он любитель фантастики», — фыркнула Юля. «Фантастика, Юлечка, тут ни при чем. Идемте, я вам покажу!» И мы вместе пошли по длинному, чуть ли не всю квартиру опоясывающему коридору. Здесь Боря Журавкин целовал Катю, в то время как Петя, беснуясь, читал за стеной Маяковского (стены дрожали), здесь Кира Павловна объясняла мне и Анюте, почему мы должны быть особенно добры к Лёлику, здесь Мила, Олег и Игорь простаивали часами, как в подворотне. Хорошенькой Тани давно уже не было и помину, Мила была совсем взрослой, но еще больше, чем прежде, любила игру в кошки-мышки, и то, что происходило с нею и князьями русскими Игорем и Олегом (так называл их, подсмеиваясь, Сергей Анатольевич), в общем, изрядно перекорежило несколько жизней, но это выяснилось потом, а тогда все казалось отличнейшей игрой в драму, в разрывы, ведь где-то рядом были все время старшие Ознобишины, и всем казалось: мы под надежной охраной, нас берегут (как иначе?), нам создали жизнь, в которой плохое случиться не может.

«Осторожнее, здесь порог», — сказала мне Юля, и вслед за Степкой мы всей гурьбой вошли к нему в комнату. «Садитесь», — распорядился он с важностью. И мы послушно уселись, и даже Юля казалась заинтригованной. «Настоящий», — заверил Степка, предъявляя оружие австралийцев. «Но он же тебя стукнет по лбу», — предположила с тревогой Наташа. «Нет, это маловероятно», — со знанием дела откликнулась Юля. «Постойте, но куда же он собирается целиться?» — «Все сейчас станет ясно, — солидно заверил Степа. — Три-четыре!» Бумеранг был замечательный. Он выписывал в воздухе петли, восьмерки и сальто. Гизи с лаем гонялась за ним. Степка и Юля с трудом ее укрощали. Все это было ужасно забавно, и мы с Наташей смеялись чуть не до колик. «Дамы, может быть, вам воды принести?» — спросила, остановившись и глядя на нас заботливо, Юля. Наконец я спохватилась: уже половина двенадцатого. «Наташа! Ведь мы не кончили!» — «Да, это ужас какой-то. Гизи, на место! Степан, немедленно спать!» Мы кинулись к нашим бумажкам и обнаружили, что эта подлая Гизи успела над ними порядочно поработать. «Не беспокойтесь, я сейчас все соберу, не ругайте ее, — кричал Степка, ползая на коленках. — Держите!» «Мне кажется, было еще две заявки…» — сказала Наташа с сомнением. «Да что вы? Какие?» — «Не помню». «Ну так и нечего помнить», — откликнулась Юля, и мы рассмеялись и так, смеясь, высыпали в прихожую, куда проникал тусклый свет хмуро-пасмурной белой ночи.

«Секунду!» — Наташа нащупала выключатель, и я увидела, каким жалким и сиротливым стоял облупленный подоконник. Мне захотелось его погладить, но почему-то я не смогла. Было неловко перед Наташей и Юлей, но еще больше смущала стоявшая здесь же, рядом с гравюрой «Сенная», Александра Андреевна. Она смотрела на меня с грустным укором, и укор был заслужен. До сих пор непонятно, как это случилось, но я потеряла «Живаго», того, тамиздатского, с гобеленовой скатерти. Он так никогда и не нашелся, хотя я искала его повсюду. Сначала мне было мучительно стыдно, но потом угрызения прекратились, тем более что живущая на Гражданке, активно следящая за всеми сегодняшними событиями бабушка Ознобишиных тоже давно забыла о книге.