Прощание

Следя за номерами домов, Ингве медленно ехал по улице.

– Он вон там, – сказал он. – Теперь найти бы место для парковки.

На деревянном здании слева висела вывеска с золотыми буквами. Это похоронное бюро посоветовал брату Гуннар. Его услугами они пользовались, когда умер дедушка, и, думаю, наша семья всегда имела дело с этой конторой. Сам я тогда был в Африке, мы с Тоньей ездили туда к ее матери и должны были пробыть в гостях у нее и ее мужа два месяца; сообщение о смерти дедушки мы получили уже после его похорон. Оповестить меня взялся тогда папа. И не оповестил. Но на похоронах сказал, что говорил со мной и будто бы я сказал ему, что не могу приехать. Я жалел, что не попал на дедушкины похороны. Поспеть к ним было хотя и трудно, но все же возможно, да если бы и не получилось приехать, я предпочел бы узнать о дедушкиной смерти сразу, а не три недели спустя, когда он уже лежал в земле. Я был в ярости. Но что я мог поделать?

Ингве свернул в небольшой переулочек и припарковался у тротуара. Мы синхронно отстегнули ремни безопасности и синхронно открыли дверцы, взглянули друг на друга и улыбнулись, что так получилось. Погода стояла мягкая, но воздух был не так свеж, как в Ставангере, а небо – пасмурнее. Ингве отошел к автомату заплатить за парковку, а я закурил сигарету. Похороны бабушки с маминой стороны я тоже пропустил. Тогда мы с Ингве были во Флоренции. Мы поехали туда поездом и поселились в первом попавшемся пансионате, а так как мобильных телефонов еще не существовало, то связаться с нами никто не смог. О случившемся мы узнали от Асбьёрна только вечером за выпивкой в день своего возвращения. Так и получилось, что в похоронах я участвовал только один раз, когда умер дедушка с маминой стороны. Я был на кладбище, помогал нести гроб, похороны были достойные, кладбище располагалось на холме с видом на фьорд, светило солнце, я поплакал, когда мама выступала в церкви с прощальным словом и когда она, после того как все закончилось и гроб опустили в землю, остановилась над раскрытой могилой. Она стояла склонив голову, а вокруг зеленела трава, далеко внизу блестела синяя гладь фьорда, а с другой стороны мрачной громадой высилась гора, и черные комья разрытой земли лоснились на солнце.

Потом мы ели мясной суп. Пятьдесят человек, дружно хлебающих суп, потому что от сантиментов нет ничего лучше солонины, а от бури эмоций – горячего супа. Магне, отец Юна Улафа, произнес речь, но при этом так плакал, что никто ничего не разобрал. Юн Улаф сам попытался что-то сказать в церкви, но у него ничего не получилось, они были так близки с дедушкой, что он не мог выговорить ни слова.

Я немного прошелся, глядя перед собой, чтобы размять затекшие ноги. Вокруг было почти безлюдно, только впереди у перекрестка, где проходила главная торговая улица, кишел народ. Дым раздражал легкие, как всегда, когда я закуривал после долгого перерыва. Впереди, метрах в пятидесяти от меня, остановилась машина, и из нее вышел человек. Он наклонился и помахал тем, кто его подвозил. Черноволосый, курчавый, с небольшой лысиной, лет пятидесяти, он был в светло-коричневых вельветовых брюках и черном пиджаке, на носу сидели узкие прямоугольные очки. Я отвернулся в сторону, чтобы он, проходя мимо, не увидел моего лица, потому что я его уже узнал, это был наш учитель норвежского в первом классе гимназии, как бишь его? Фьелль? Берг? Что-то связанное с горами. Да какая разница, подумал я и, дождавшись, когда он пройдет, перестал отворачиваться. Он работал с увлечением и внимательно относился к ученикам, но уж больно бывал резок, эта резкость проявлялась нечасто, но в такие минуты в нем, по-моему, проглядывало что-то недоброе. Сейчас он приподнял руку, в которой нес сумку, чтобы взглянуть на часы, прибавил шагу и скрылся за углом.

– Мне бы тоже покурить, – сказал Ингве, вставая рядом.

– Только что прошел мимо мой бывший учитель, – сказал я.

– Да ну? – сказал Ингве, закуривая. – И что же он – не узнал тебя?

– Не знаю. Я, как увидел, отвернулся.

Отбросив окурок, я порылся в кармане в поисках жвачки. Вроде одна там еще оставалась. Так оно и было.

– Осталась только одна, – сказал я. – Было бы две, поделился бы с тобой.

– Не сомневаюсь, – сказал он.

Я почувствовал, что у меня опять подступают слезы, и сделал несколько глубоких вдохов, и поморгал, широко открывая глаза, чтобы прояснить затуманившийся взгляд. На крыльце дома напротив сидел алкаш, которого я сначала там не заметил. Он прислонился головой к стене и, казалось, спал. Лицо у него было темное, выдубленное, все в морщинах. Сальные волосы висели сосульками вроде дредов. Куртка – толстая, зимняя, хотя на улице было не меньше двадцати градусов, рядом – мешок с каким-то барахлом. На крыше над его головой сидели три чайки. Когда я перевел на них взгляд, одна задрала голову и крикнула.

– Ну что? – сказал Ингве. – Вперед и за дело?

Я кивнул.

Он щелчком отбросил сигарету, и мы двинулись в контору.

– А ты вообще-то договаривался, когда нам прийти?

– Нет, мы без предупреждения, – сказал он. – Вряд ли там толпы народу.