Прощание

– Хорошо, что вы приехали, мальчики, – сказала бабушка. – Может, ты немножко отдохнешь, Ингве? Ты и так совсем заработался.

– Пожалуй, да, – сказал Ингве, снял перчатки и повесил их на ручку плиты, несколько раз провел руками по футболке, вытирая ладони, и сел.

– Я подумал, что надо мне заняться внизу ванной, – сказал я.

– Может, лучше будем оба заниматься одним этажом? – сказал Ингве. – Чтобы не оставаться каждый сам по себе.

Я понял, что ему не хочется оставаться наедине с бабушкой, и кивнул.

– Тогда я примусь за гостиную.

– Вы так трудитесь, – сказала бабушка. – Это же совсем не обязательно.

Почему она это сказала? Потому что стыдится того, на что стал похож дом и что она не сумела содержать его в порядке? Или просто не хотела, чтобы мы от нее уходили?

– Немножко прибраться никогда не мешает, – сказал я.

– Конечно, не помешает, – согласилась она. Затем обернулась к Ингве: – Вы уже договорились в похоронном бюро?

У меня мороз пробежал по коже.

Неужели она все это время была в ясном сознании?

Ингве кивнул:

– Мы заезжали туда утром. Они обо всем позаботятся.

– Это хорошо, – сказала она.

Потом помолчала немного, посидела сгорбившись. Затем вдруг сказала:

– Я не знала, умер он или жив, когда увидела его. Я собиралась уйти к себе и лечь спать, а сначала пожелать ему спокойной ночи, а он не отвечает. Он сидел, как всегда, в кресле. И вдруг смотрю, он мертвый. И лицо все белое.

Я переглянулся с Ингве.

– Ты уже шла ложиться? – спросил он.

– Да, – сказала она. – Мы с ним весь вечер смотрели телевизор. А тут я собралась уходить, а он не двигается.

– За окном было уже темно? Не помнишь? – спросил Ингве.

– Вроде бы да, – сказала она.

Меня едва не вырвало.

– Но ведь когда ты позвонила Гуннару, то было уже утро, помнишь?

– Может, и утром, – сказала она. – Наверное, утром, раз ты говоришь. Да, так и было. Я поднялась наверх и увидела его в кресле. Там, в комнате.

Она встала и вышла из кухни. Мы пошли за ней. Она остановилась посреди комнаты и показала пальцем на кресло перед телевизором.

– Вон там он сидел, – сказала она. – Там он и умер.

Она на секунду закрыла лицо руками. Затем быстро вернулась на кухню.

Через эту пропасть уже никому не перейти, подумал я. Тут ничего не поделаешь. Можно таскать воду ведрами, мыть и мыть, но вымой я даже весь этот чертов дом, это уже ничем не поможет, куда уж тут! Даже мысль о том, чтобы одолеть этот дом и устроить в нем поминки, ничего не изменит. Что бы я ни сделал, все будет напрасно, я ничем не могу заслониться, – того, что было, уже не отменить.

– Нам надо поговорить, – сказал Ингве. – Давай выйдем на веранду.

Я кивнул и пошел за ним следом в другую комнату, а из нее на веранду. Стоял полный штиль. Небо было по-прежнему такое же серое, но над городом чуть посветлело. Из переулка возле дома донеслось урчание автомобиля, отъезжающего на первой скорости. Ингве встал у перил, опершись на них обеими руками и устремив взгляд на море. Я уселся в выцветший шезлонг, но тотчас же вскочил, сгреб бутылки, которые там стояли, и отодвинул их к стенке, поискал глазами пустой пакет, но ни одного не нашел.

– Ты подумал то же, что и я? – спросил наконец Ингве, оторвавшись от перил.

– Кажется, да.

– Его же никто не видел, кроме бабушки, – сказал Ингве. – Она – единственный свидетель. Гуннар его не видел. Она позвонила ему утром, и он вызвал по телефону скорую. Но сам его не видел.

– Да, – сказал я.

– Кто знает, может, он был еще жив. Откуда бабушке было понять? Она нашла его на диване, он ничего не ответил, когда она с ним заговорила, она позвонила Гуннару, и тогда приехала скорая, в доме полно врачей и санитаров, они кладут его на носилки и уносят, на этом конец. А представь себе, вдруг он еще не умер? Вдруг он был мертвецки пьян? Или вроде как в коме?

– Да, – сказал я. – Когда мы приехали, она сказала, что нашла его утром. А теперь говорит, что вечером. Одно это уже…

– У нее начинается маразм. Она же без конца задает одни и те же вопросы. Много ли она понимала, когда дом заполонили врачи и санитары?

– А тут еще хреновы лекарства, на которых она сидит!

– Да.

– Мы же обязаны это выяснить, – сказал я. – Чтобы знать наверняка.

– Черт! Подумай только: что, если он жив? – сказал Ингве. Меня охватил такой ужас, какого я не испытывал с раннего детства. Я заходил взад-вперед вдоль перил, остановился и заглянул в окно, чтобы посмотреть, там ли бабушка, обернулся к Ингве, который опять стоял опершись на перила и устремив взгляд за горизонт. О, черт, черт! По логике вещей получалось, что единственным человеком, кто видел папу, была бабушка, мы слышали только ее свидетельство, а можно ли ему верить, с учетом ее расстроенного ума? Гуннар приехал, когда все уже было кончено, папу уже увезли, и после этого никто больше не связывался ни с больницей, ни с персоналом скорой. В похоронном бюро тоже никто еще ничего не знал. Прошли всего сутки с тех пор, как она его нашла. А он тем временем мог лежать в больнице.

– Может, позвоним Гуннару? – спросил я.

Ингве обернулся ко мне:

– Ему известно не больше нашего.