Прощание

Господи, до чего же все загажено! Это же черт знает что! Я снова прикрыл дверь, не до конца, как было, и поплелся на второй этаж. Перила местами совсем почернели от налипшей грязи. Я дотронулся ладонью и почувствовал что-то липкое. С верхней площадки доносились звуки телевизора. Когда я вошел в комнату, то увидел, что бабушка сидит перед ним в кресле и смотрит. Шли новости по второй программе. Значит, сейчас уже около семи.

Как она может сидеть в кресле рядом с тем, в котором он умер?

Желудок сжался, а слезы, которые так и брызнули, и конвульсивные подергивания лица далеко уступали в силе рвотному рефлексу, и это переходящее в панику ощущение дисбаланса и асимметрии словно разрывало меня изнутри. Если бы я умел, то бросился бы на колени и, простирая руки, взывал и взывал бы к Богу, – но я не умел, и пощады ждать было неоткуда: все худшее уже случилось, все было кончено.

Когда я вошел в кухню, там никого не оказалось. Все шкафы были вымыты и, хотя работы оставалось еще много – отмывать стены, пол, ящики, стол и стулья, – но дышать стало легче. На рабочем столе стояла одна из полуторалитровых бутылок с пивом. Этикетка была усеяна мелкими капельками воды. Рядом стояла тарелка с коричневым сыром и сырная лопатка, еще тарелка с желтым сыром и пачка спреда с воткнутым в нее столовым ножом, ручка которого лежала на краю тарелки. На столе лежала хлебная доска, на ней – батон пшеничного хлеба, наполовину высунувшийся из красно-белой упаковки. Перед ним – хлебный нож, отрезанная горбушка, крошки.

Я достал из нижнего ящика мусорный мешок, вытряхнул в него обе пепельницы со стола, завязал его и бросил в наполовину заполненный большой мешок, стоявший в углу, нашел тряпку и вытер стол от табачной трухи, сложил пачки табака и машинку для набивания сигарет на коробку с сигаретными гильзами и задвинул в угол стола под подоконник, открыл окно и поставил его на крючок. Затем пошел искать Ингве. Как я и думал, он сидел на веранде. В одной руке у него был бокал с пивом, в другой сигарета.

– Хочешь тоже? – спросил он, когда я вышел к нему. – Бутылка стоит на кухне.

– Нет уж, спасибо, – отказался я. – После того, что произошло в этом доме, никогда не буду пить пиво из пластиковых бутылок.

Он взглянул на меня и улыбнулся:

– Какой же ты чувствительный! Бутылка стояла нетронутая. Она была в холодильнике. Из этой он точно не пил.

Я закурил сигарету и прислонился спиной к перилам.

– Что будем делать с садом? – спросил я.

Ингве пожал плечами:

– Не можем же мы привести в порядок все.

– А я вот собираюсь.

– Ну да?

– Да.

Сейчас бы как раз изложить ему мой план. Но я так и не решился. Знал, что Ингве начнет возражать, а сейчас мне не хотелось ни затевать споры, ни в них участвовать. Конечно, все это пустяки, но разве не из них состояла вся моя жизнь? В детстве я восхищался Ингве, как все младшие братья восхищаются старшими, его признание было для меня важнее чьего бы то ни было другого, и, хотя он был настолько старше меня, что за порогом наши пути не пересекались, дома мы держались вместе. Разумеется, наши отношения были неравными, – как правило, он верховодил, а я уступал, – но все-таки мы дружили. Тем более что нас объединяло наличие общего врага – папы.

Конкретных событий из детства мне запомнилось не так уж много, но то, что сохранилось в памяти, говорит само за себя. Как мы без конца хохотали над разными пустяками, например во время поездки в Англию. Это было в 1976 году, лето стояло необычайно теплое, и мы жили в палаточном кемпинге. Однажды вечером мы поднимались на гору неподалеку от кемпинга, мимо проехала машина, и Ингве увидел, что парочка в ней тискалась, а мне послышалось, что он сказал «писалась», и мы несколько минут стояли, согнувшись пополам от хохота, и потом еще долго в тот вечер на нас ни с того ни с сего нападал смех.