Прощание

Хауге кивнул, поднялся со скамейки и пошел за Асбьёрном к яблоням. Я нагнулся и загасил сигарету о землю, а выпрямившись, стал смотреть, куда бы выбросить окурок, не мог же я кинуть окурок у него на дворе, но так и не найдя ничего подходящего, сунул его в карман.

Окруженные со всех сторон горами, мы чувствовали себя словно под высокими сводами храма. В воздухе все еще чувствовались какие-то остатки ласкового тепла, как это часто бывает в Вестланне осенью.

– Как думаешь, можно попросить его почитать нам свои стихи? – спросил Эспен.

– Спроси, если хватит духу, – сказал я, глядя в сторону улыбающегося Асбьёрна.

Если для Эспена Хауге был поэт, то для Асбьёрна он был живой легендой, и вот ему довелось не спеша фотографировать этого человека. Закончив съемки, мы вернулись в комнату, чтобы забрать наши вещи. Я вынул книгу, купленную в магазине по дороге сюда – полное собрание стихотворений Хауге – и попросил, если можно, надписать его для моей матери.

– Как ее звать? – спросил он.

– Сиссель, – ответил я.

– А дальше?

– Хатлёй. Сиссель Хатлёй.

«Сиссель Хатлёй с приветом от Улафа Х. Хауге» – написал он и отдал мне книгу.

– Спасибо, – сказал я.

Он проводил нас до двери. Стоя к нему спиной, Эспен вытащил приготовленную заранее книгу. Внезапно обернувшись, он обратился к Хауге, лицо его светилось смущением и надеждой.

– Не могли бы вы прочесть нам стихотворение, а?

– Ну да, отчего же не прочитать, – сказал Хауге. – Которое вы хотели бы услышать?

– Может быть, про кошку? – сказал Эспен. – Кошка на дворе? Как раз подходит к месту, хе-хе-хе.

– Ну-ка посмотрим, – сказал Хауге. – Вот оно.

И он прочитал:

Кот сидел
Посреди двора,
Когда ты вернулся.
Потолкуй с ним —
Тут ему все виднее.

Все заулыбались, и Хауге тоже.

– Стишок-то коротенький, – сказал он. – Хотите еще один?

– Да, пожалуйста! – сказал Эспен.

Немного полистав книжку, Хауге снова принялся читать:

Пора урожая Последние дни сентябрьского солнца,

пора урожая. Еще осталась

в лесу брусника, и ал шиповник

вдоль прясел. Паутина провисла;

черные гроздья светятся в ежевичнике,

дрозды добирают остатки смородины,

осы досасывают сладость из слив.

Ближе к вечеру убираю в сарай

корзину и лестницу. Исхудавшие ледники вдали

уже подернулись новым снегом.

Я ложусь и слышу грохот рыбацких моторок – пошла

сардина. Я знаю: ночь напролет

их фонари будут рыскать по глади фьорда.

Когда мы стояли, опустив глаза, и слушали, как он читает, я подумал, что это великий, особенный миг, дарованный нам судьбой, но даже эта мысль не смогла задержаться надолго, потому что миг этот, освященный стихами, прочитанными их создателем там, где они создавались, был для нас слишком велик, он принадлежит бесконечности, – куда нам, таким молодым, понять его нашим воробьиным умом? Нет, мы были на это неспособны, и что до меня, то я переминался с ноги на ногу во время чтения. Это было почти непереносимо. Судьба подшутила над нами, придав, по крайней мере, форму той будничной действительности, которая нас окружала. О, прекрасное, как к тебе подступишься? Чем тебя встретить?