Прощание

На некоторое время в комнате наступило молчание. Я старался придумать, что бы такое сказать. Повернулся и стал смотреть в окно, чтобы тишина не казалась такой гнетущей.

– А как там дела в кафедралке? – спросил наконец дедушка. – Страй еще способен сказать вам что-то разумное?

Страй был наш учитель французского. Маленький, плотненький, лысенький бодрячок лет семидесяти, он жил рядом с домом, где располагалась дедушкина контора. Насколько мне известно, между ними шла какая-то затяжная распря, возможно по поводу межевания их владений; судились ли они, я толком не знаю, как и не знаю, завершилась она или все продолжалась, во всяком случае, они не здоровались, причем уже много лет.

– Как сказать, – начал я. – Меня он всегда называет «этот оболтус в углу».

– Похоже на него, – сказал дедушка. – Ну, а как там старик Нюгор?

Я пожал плечами:

– Да прекрасно, по-моему. Продолжает в том же духе. Он ведь человек старой школы. А откуда, кстати, ты его знаешь?

– Через Алфа, – сказал дедушка.

– Ну да, конечно.

Дедушка встал, подошел к окну и постоял перед ним, заложив руки за спину. Если не считать падавшего из окон света, снаружи было совсем темно.

– Ну что, отец, что-нибудь там углядел? – спросила бабушка, подмигнув мне.

– Хорошо у вас тут в деревне, – сказал дедушка.

Тут вошла мама с четырьмя чашками. Он повернулся к ней:

– Я говорю Карлу Уве, что хорошо у вас тут в деревне.

Мама остановилась с чашками в руках, как будто не могла ответить ему на ходу.

– Да, место нам очень нравится, – сказала она, чуть улыбнувшись дедушке.

Она вся… Ну, словно вспыхнула. Не покраснела, не смутилась – нет. Скорее как будто осветилась изнутри. Мама всегда была такая. Если заговорит, то от всего сердца, а не просто чтобы произнести какие-то слова.

– Дом такой старый, – сказала она. – Стены пропитались прошлой жизнью. Это не всегда бывает на пользу. Но здесь у нас хорошо.

Дедушка кивнул, по-прежнему глядя в темноту. Мама подошла к столу и стала расставлять чашки.

– А где же хозяин? – спросил дедушка.

– Я здесь, – сказал папа.

Все обернулись на него. Он стоял в столовой возле накрытого стола, наклонившись под потолочными балками, с бутылкой вина, которую он, казалось, внимательно разглядывал.

Когда он туда прошел?

Я не слышал ни звука. А уж за его передвижениями по дому я всегда следил очень внимательно.

– Не принесешь еще дров, Карл Уве, пока не ушел? – сказал он.

– Сейчас, – ответил я, встал и пошел в коридор, сунул ноги в ботинки и отворил наружную дверь. Навстречу мне пахнуло ветром. Но снегопад прекратился.

Я пересек двор и вошел в дровяник под амбаром. Свет голой лампочки резко освещал каменную кладку стен. Весь пол был усыпан корой и щепками, из чурбака торчал топор. В углу лежала черно-оранжевая бензопила, которую отец купил сразу, как мы переехали. Когда он попробовал ею поработать, она не включилась. Он долго возился с ней, наконец выругался и пошел звонить в магазин, где ее покупал, чтобы предъявить претензию. «И что с ней?» – спросил я, когда он вернулся. «Ничего, – ответил он. – Просто они кое о чем забыли предупредить». По-видимому, о каком-то предохранителе, не позволяющем запустить пилу детям. Но теперь она заработала, и, свалив дерево, отец оставшиеся полдня занимался тем, что распиливал его на чурбаки. Я видел, что работа ему нравится. Но когда она была закончена, пилить стало нечего, и с тех пор бензопила валялась без дела в углу.

Я набрал поленьев, сколько поместилось в охапку, открыл ногой дверь, пошатываясь, поплелся через двор, думая главным образом о том, какое я произведу впечатление на гостей, скинул башмаки и вошел в гостиную, откинувши корпус назад и еле удерживая дрова.

– Посмотрите-ка на него! – сказала бабушка. – Ничего себе охапку ты притащил!

Я остановился перед корзиной для дров.

– Погоди, я тебе помогу, – сказал папа, подошел ко мне, снял верхние поленья и сложил их в корзину.

Выражение лица у него было натянутое, глаза холодные. Я опустился на колени и свалил остальные дрова в корзину.

– Ну, теперь до лета хватит, – сказал отец.

Я встал, отряхнул с рубашки приставшие щепочки и сел на стул, а папа, опустившись на корточки, подложил в камин несколько полешек. Он был в темном костюме, с темно-красным галстуком, черных ботинках и белой рубашке, оттенявшей льдистые голубые глаза, черную бороду и смугловатую кожу. В летний сезон он старался как можно больше времени проводить под открытым небом и к августу успевал загореть дочерна, но в этом году он, должно быть, зимой ходил в солярий, сообразил я вдруг, невозможно же так загореть, чтобы загар сохранялся всю зиму.

Под глазами у него появились мелкие морщинки, как бывает на старых кожаных вещах.

Он посмотрел на часы:

– Пора бы Гуннару приехать, а то мы до полуночи и поесть не успеем.

– Это все погода, – сказала бабушка. – Ехать надо осторожно.

Папа обернулся ко мне:

– А тебе не пора ли двигать?

– Пора, – сказал я. – Но я хотел сначала поздороваться с Гуннаром и Туве.

Папа только фыркнул:

– Иди веселись. Тебе тут с нами незачем рассиживаться.

Я встал.

– Твоя рубашка висит на шкафу, – сказала мама.