Прощание

Мы часто дразнили ее и Вильяма, их ничего не стоило разозлить и выставить дураками – в словах и понятиях они не были особенно сильны, – но я не догадывался, что для них это что-то значит, пока однажды обычным скучным летним днем мы с Пером не решили зайти за Вильямом, позвать его поиграть в футбол, и тут на веранду вышла его мать и отругала нас, в особенности меня, за то, что я считаю себя лучше других, и в первую очередь лучше ее дочери и сына. Я что-то ответил, и тут оказалось, что она тоже не очень хорошо владеет словом, однако унять разъяренную женщину мне было не под силу, так что единственным, чего я тогда добился, был хохот Пера, восхищенного моим остроумием, впрочем, через час-другой мы оба о нем забыли. Но обитатели дома у поворота не забыли ничего. Отец был слишком добр, чтобы связываться с мальчишками, но уж мать… глаза у нее так и сверкали, стоило ей меня увидеть. А для меня они были просто объектом моего самоутверждения. Если Вильям являлся в школу в непромокаемых штанах, это становилось поводом показать, какую он сделал непростительную ошибку, а если он неправильно употреблял какое-то слово, то отчего же было не объяснить человеку его промах? Ну ведь правильно? Мы над ним потешались, а уж его дело было остановить нас или промолчать и стерпеть. У меня у самого имелись недостатки, они были у всех на виду – подходи и пользуйся, а если у Вильяма не хватало воображения, то разве это моя забота? Все находились в равных условиях. У Вильяма была своя компания, эти ребята курили во дворе под навесом, с тринадцати лет гоняли на мопедах, в четырнадцать начинали прогуливать школу, они дрались, выпивали и тоже потешались над Вильямом, но с их шуточками он как-то мирился, потому что на них он еще мог ответить. Другое дело мы, ребята с верхних участков, – мы пускали в ход саркастические замечания, иронию и убийственные комментарии, попадавшие в самую точку, и это доводило его до безумия, потому что находилось за пределами его понимания. Но он нуждался в нас больше, чем мы в нем, и он всегда возвращался. Когда я сюда переехал, меня тут никто не знал, и, хотя я, в сущности, оставался тем же, что раньше, это давало мне возможность делать такие вещи, каких я раньше никогда себе не позволял. Возле автобусной остановки была, например, сельская лавка, хозяйками были две сестры, старушки лет семидесяти, очень услужливые и очень медлительные. Если попросить у них товар с полки, которая была наверху, то они, повернувшись спиной к прилавку, копошились там минуту или две, и тут уж знай не зевай, бери что захочешь из сластей и рассовывай по карманам. А уж если за товаром надо было сходить в подвал! В Трумёйе мне бы и в голову не пришло такое проделывать, а тут я не только таскал из-под носа у старушек шоколадки и конфеты, но и других мальчишек на это подбивал. Они были на год младше меня и ни разу не выезжали за пределы своего поселка, и по сравнению с ними я ощущал себя таким бывалым, что дальше некуда. На клубничное поле они наведывались и без меня, но я завел в этом деле особенные изыски, подговорив ребят брать с собой в поле тарелку, ложку, сахар и молоко.

На фабрике мы должны были сами заполнять ведомость о выполненной работе; плату мы получали на основании этого документа. Оказалось, никому еще не приходило в голову, что можно смухлевать. Чем мы и занимались. Главное, в чем изменилось мое поведение, лежало в вербальной плоскости: я обнаружил, что язык позволяет властвовать и подчинять себе людей. Я ставил других в неловкое положение, изводил их, манипулировал ими и иронизировал, и ни разу никому из них не пришло в голову, что основа, на которой покоилась моя власть, крайне зыбка и что достаточно одного точного удара, чтобы ее обрушить. Ведь у меня был дефект дикции! Я не выговаривал «р»! Осмеянные мной легко могли в отместку за это ухватиться, и я был бы убит наповал. Но они этого ни разу не сделали.

Вернее, брат Пера, тремя годами младше меня, один раз предпринял такую попытку. Мы с Пером о чем-то разговаривали у них в конюшне, недавно оборудованной в гараже для пони, которого недавно приобрели для Марит, младшей сестры Пера; мы с ним весь вечер проболтались на улице, а потом устроились в конюшне, где было тепло и уютно, пахло сеном и лошадью, и тут Том, который не любил меня, по-видимому за то, что я претендовал на внимание брата, которое раньше принадлежало ему, вдруг вздумал меня передразнивать.

– Фод Сиея? – переспросил он. – Что такое Фод Сиея?

– Том, – упрекнул его Пер.

– «Фод-сиея» – это машина, – сказал я. – Ты что, не знал?

– Никогда не слыхал про машину, которая называется «фод», – сказал он. – А «сиея» уж тем более.

– Том! – снова одернул Пер.

– Ах, ты хотел сказать «форд»! – притворно удивился Том.

– Ну да, конечно, – подтвердил я.

– Так бы и говорил! «Форррд-сьеррра»!

– Мотай-ка ты отсюда, – сказал Пер.

Но Том не шелохнулся, и брат двинул ему кулаком в плечо.

– Ай! – вскрикнул Том. – Кончай драться!

– Вон отсюда, сопляк! – сказал Пер и двинул ему снова.