Прощание с ангелами

— Я провела целую неделю в Нюртенштейне.

Ну, дело сделано. Она ждала вопроса. Ему ведь известно, что ее отец сидит именно в Нюртенштейнской тюрьме.

— А как поживает Герберт?

— Он сейчас в Болгарии, с делегацией работников культуры.

— Бедняжка.

Сомнения нет, он уклоняется. Вот так же и в Халленбахе он уклонялся от всяких политических разговоров, какие пытался завести Герберт, уклонялся и отмалчивался.

«У вас в ГДР есть странная привычка, — Рут уже заметила, что он не говорит «зона», из любезности, быть может, но он ни разу не оговорился, у вас есть странная привычка подчинять политике решительно все, даже визит или разговор за ужином».

«Я предпочел бы, чтобы у нас не было в этом надобности».

Сейчас она все ему выложит. У нее нет больше сил сидеть и болтать о никому не нужных пустяках.

— Вот уже несколько дней я тщетно пытаюсь получить разрешение на свидание с отцом. Я уже потеряла надежду, что мне это когда-нибудь удастся.

Он надеялся, что она отнесется с большим сочувствием к его невысказанной просьбе. Она ведь читала, как пишут о нем газеты.

— Да, бюрократический аппарат — вещь сложная. Я бы сказал — вещь в себе.

— По-моему, бюрократический аппарат здесь ни при чем.

— А кто же при чем?

— Очень тебя прошу, попробуй ты.

Почему Рут обратилась именно к нему? Поистине, этот человек преследует его, даже сидя в тюрьме. Спору нет, арест Вестфаля свидетельствует об усилении произвола, чего он, Макс, никак не может одобрить, хотя, с другой стороны, идеи Вестфаля для него тоже неприемлемы. Но как человек Вестфаль чем-то ему симпатичен. Порой он предстает обаятельным фантазером, порой — трезвым и расчетливым политиком.

«Грядущий мир будет миром коммунизма. Лишь там найдут свое воплощение истинные, человеческие стороны христианства».

Он был готов помочь Вестфалю. Но нельзя второй раз идти на скандал. Он богослов, а не политик. Епископ недвусмысленно дал ему это понять.

«Вам следовало проявить больше сдержанности, дорогой профессор. В джунглях нынешней восточно-западной политики трудно ориентироваться. Порой принимаешь за гуманизм то, что на деле есть просто глупость. Не успеешь оглянуться, как ты уже стал троянским конем»!

«Я поразмыслю над этими словами, ваше преосвященство».

— Неужели ты думаешь, — спросил Макс, — если за отказом скрывается умысел, в чем я, кстати сказать, очень и очень сомневаюсь, неужели ты думаешь, что мне удастся добиться большего, чем добилась родная дочь?

— Ты слишком известен. Тебя не могут завернуть от дверей, как это делают со мной.

Именно эта известность и стала ему поперек горла. Епископ прав, он, Макс, слишком наивен для политики и потому был в «зоне» против воли вовлечен в нечто нежелательное. Он думал, что поездка в Халленбах будет носить чисто приватный характер — личные, индивидуальные контакты с учеными и теологами, встреча с братом, который является заместителем председателя окружного совета, причем этот факт никакого касательства к их встрече не имеет. И все же он поддался на уговоры и позволил тамошней телестудии взять у него интервью.

«Господин профессор, вас упрекают в том, что вы недостаточно четко разграничиваете теологию и естественные науки».

«Действительно, упрек правомочен. В самом деле, я полагаю, что все на свете — и материя и дух человеческий — пребывает в состоянии эволюции. Это отнюдь не противоречит догмам нашей церкви. Догмы остаются неизменными, меняется лишь их восприятие, что находит свое выражение в новых формулировках».

«До сих пор считающееся классическим определение теологии по Фоме Аквинскому гласит, что теология превосходит все прочие науки возвышенностью своего предмета и предельной убежденностью своего знания. Следует ли сохранять это порожденное еще во времена схоластики определение при новом взгляде на соотношение между теологией и естественными науками?»

«В вашем распоряжении, господа, есть классики вашего учения и вспомогательное средство — диалектическая интерпретация. История же в конечном счете создается не по рецептам тех или иных классиков. Это было бы нежелательно как для самих классиков, так и для истории. А Фома Аквинский — наш классик».

Оказывается — жаль только, он слишком поздно заметил это, — их меньше всего занимала проблема соотношения теологии и естественных наук. Для них все это послужило лишь отправным пунктом, от которого они могли завести собеседника туда, куда им нужно.

«В рассуждениях на тему «Христос и человечество» вы пользуетесь термином «суперсоциальное общество». Полагаете ли вы, что мирные взаимоотношения столь противоположных группировок, которые сложились в нынешнем мире, могут служить предпосылкой для построения этого надсоциального общества?»

«Не только могут, но и должны».

«Стало быть, вы за сосуществование?»

«Да».

«В том числе и за сосуществование двух немецких государств?»

Такой прямоты он не ожидал. К такой он не привык. Разумеется, следовало ответить удачнее, более уклончиво. Только потом он сообразил, как надо было отвечать на этот вопрос. Они сумели захватить его врасплох.

«Да».

«Благодарим вас, господин профессор».