Прощание с ангелами

Но Гермер не удовлетворился отговоркой. Он снова начал что-то втолковывать Степанову и даже повысил голос до крика, чтобы перекричать джаз и солистку.

— Если иностранец изучает немецкий язык в немецкой языковой среде, я не могу отказать интуитивному методу в известных достоинствах.

— У меня тоже есть некоторый опыт, — защищался Степанов. — А ваше преподавание, — это уже адресовалось исключительно Герберту, — ваше преподавание — чистая теория без плоти. Спрягать ученики могут, склонять тоже, а вот разговаривать… Вы уж извините.

Герберт не знал, что тут надо извинять. Как раз этот вопрос и обсуждался на последнем заседании совета в дискуссионном порядке: задачи преподавания языков в эпоху технической революции. Тут-то и было выдвинуто предложение назначить на вакантную должность директора языковой спецшколы имени Гердера Томаса Марулу, который имеет опыт работы за границей.

«Твое мнение, товарищ Марула?»

«Меня не спрашивайте. Томас — мой брат».

«Такая объективность делает тебе честь, но Томас не виноват, что он твой родственник».

Проявил ли он тогда объективность или просто уклонился? И почему он не хотел, чтобы Томаса назначили директором гердеровской школы? По личным мотивам или по общественным? Из-за того, что в гердеровской школе работает Рут или из-за сомнений в политической зрелости Томаса?

Кельнер принес минеральную воду и флажок. Герберт глянул сперва на флажок, потом на Степанова, и последний, тоже заметив, что на черно-красно-золотом поле нет эмблемы ГДР, зашипел что-то в ухо кельнеру, потом смущенно улыбнулся Герберту и наконец Гермеру.

Но Гермер, кажется, вообще ничего не заметил.

— Когда вы утверждаете, — горячился он и, отломив кусок булки, запихал его в рот (нервничая, он всегда жевал), — когда вы утверждаете, что излишняя грамматизация убивает разговорную практику, я с вами не спорю, но…

В эту минуту Герберт был признателен Гермеру за его профессиональную одержимость, помогавшую избегнуть неловкости. Правда, со стороны смешно было глядеть на птичью головку Гермера, которая так и норовила клюнуть Степанова, хотя Степанов либо вовсе не слышал, что кричит ему Гермер, либо слышал, но не хотел отвечать, поскольку изучал меню.

— Что-нибудь сугубо болгарское, — сказал Герберт, и Степанов заказал холодную закуску таратор.

— Когда вы ждете завтра моего брата?

— Часов в одиннадцать. Он приедет поездом с Пирин-Планины. Он не хотел уезжать из Болгарии, не поднявшись на Вихрен.

— Вы с ним в дружбе?

— Томас — великолепный методист.

Герберт подавил улыбку. Получается, будто на всем свете для Степанова существуют лишь методисты. Но тем не менее приятно слышать, что Степанов так говорит о брате. Он не надеялся встретить брата в Болгарии. От Бурты до Софии четыреста километров. Правда, можно было из Халленбаха известить его о своем приезде, но какой смысл? Томас отнюдь не ищет встречи. А Герберт со своей стороны не хотел бы навязываться. Томас приписывает ему вину за то, в чем на деле никто не виноват, кроме самого Томаса. Томас закостенел в своем ожесточении и не желает, чтобы кто-нибудь помог ему разобраться. Но при всем при том он должен очень страдать, насколько Герберт его знает.

— Мы вместе с Томасом поднимались на Муссалу. Он и на гору поднимается с той же энергией, с какой работает в школе, — сказал Степанов. — Хорошо бы он остался у нас еще на год. — И принялся черпать ложкой таратор.

Герберт почувствовал непривычно сильный привкус чеснока и всячески силился не выдать свою нелюбовь к чесноку.

— Ну как? — спросил Степанов.

И Герберт:

— Экстра.

— Ешьте таратор, и вы доживете до ста лет. Да, ваш брат получил орден Кирилла и Мефодия.

Вперемежку с преимуществами таратора, а также интуитивного и грамматизированного метода он узнал о Томасе больше, чем ожидал. Томас — теперь в этом можно не сомневаться — стал за два года другим человеком. Более зрелым. И уж, наверно, за эти два года сумел понять, что тогда он, Герберт, не мог не поддержать увольнение, что он, Герберт, не мог покрывать Томаса только из-за родства. Он всегда был убежден, что Томас при своих способностях рано или поздно отыщет правильную дорогу, пусть только сперва найдет самого себя, и, стало быть, незачем избавлять его ни от трудностей, ни от горьких разочарований.

«Карьерист!»

Вот что бросил Томас ему в лицо. Смех, да и только. Он даже не обиделся на Томаса. Чего не скажешь в бессильной злобе! Он, Герберт, вовсе не стремился выбиться наверх, его увлекал за собой Фокс, к которому он после первой их встречи в том сарае оказался привязан на всю жизнь.

«Без тебя, Фокс, я был бы ничем».

«Вздор. Без твоего труда, без твоих способностей ты был бы ничем. Не я же спас тебе жизнь, а ты мне».