Прощание с Баклавским

– И здесь возникает важный вопрос! – Дон Марчелло машинально поднял со стола свой стакан и с удивлением обнаружил, что он пустой. Баклавский потянулся за кувшином. – Простой вопрос! Мы все ученые люди или мним себя таковыми, но скажите мне, инспектор Ежи: а почему запрещены бобы? А?

– Вы спрашиваете или хотите рассказать?

Священник посмотрел на Баклавского с довольной снисходительной улыбкой:

– Смешно, не правда ли? Кто сидит за этим столом? Служитель культа Ионы, Кита простившего. И светский человек, чья обязанность – мешать остальным обращаться к Киту. Да вы прямо отнимаете у меня хлеб, инспектор! Вроде бы не найти в Кето более непохожих персонажей, а дело-то у нас одно!

– Так что же с прощением? – спросил Баклавский. – Кит прощен, но лишен права голоса? И скажите, дон Марчелло, вы всерьез верите, что, покурив сушеные бобы, можно услышать их? Что бобы чем-то принципиально отличаются от кокаина или опиума?

– Насколько я знаю, – сказал священник, – хотя меня вряд ли можно причислить к специалистам в подобных вопросах, еще никому не пришло в голову бороться с дурманом во всех его проявлениях. Табак, опий, морфий, кокаин, алкоголь – все пагубные субстанции отравляют тело человека и калечат душу. Но только синим бобам уделено столь пристальное внимание власти. Значит, отличие есть? У кого бы спросить?

– У Канцлера, – пожал плечами Баклавский.

– И вы сказали: «услышать их». Правильно – «услышать его»! Его! Что бы ни говорили великие мореплаватели и премудрые астрономы, а в высшем, метафизическом смысле мир стоит на спине у Кита. Единого Кита с миллионом сущностей. И если все твари океана устремляются в одну точку, то где-то в другом месте проседает суша. Вы же слышали, сын мой, о мифических островах, опустившихся в морскую пучину? Атлантида, Мадейра, Эль Бермудо – о них осталась только память. А в этот раз – очередь Кето. Ни одному кораблю не выплыть из гигантской воронки, ни одному человеку не уйти от Страшного Суда.

– Дон Марчелло, – поморщился Баклавский, – мотивация сковородки годится лишь для торговцев и докеров. В подпорке нуждается слабое дерево, а дуб с бурей справится сам. Когда в человеке ослабевает внутренняя сила, он ищет помощи на стороне.

Священник развел руками.

– Иногда дуб вырывает с корнем… Меня удивляет, Ежи, что при всей ереси, которую вы проповедуете с умным видом, я никак не могу назвать вас безбожником. Вы упорствуете, пытаетесь отделить себя от окружающего мира, выстроить свои законы. А в моем приходе есть люди гораздо более образованные и тонкие, не чета вам или мне. Не одними модистками и клерками сегодня живет церковь. Вот ваш помощник не пренебрегает долгом перед Господом…

– Савиш? – не поверил Баклавский. – Мой дражайший Савиш, щеголь и сердцеед, игрок и театрал, не проспавшись после субботнего варьете, предстает пред вами во всем смирении? Чудны дела твои, Господи!

– Не поминайте имя Его всуе, – поджал губы дон Марчелло.

– Савиша? – уточнил развеселившийся Баклавский.

– Инспектор!

Священник даже хлопнул ладонью по столешнице.

– Вы юродствуете, потому что пытаетесь защититься, вот что я вам скажу.

– Защититься, святой отец? От чего же?

– От одиночества, сын мой. Гнетущего, постоянного, грызущего вас изнутри, подвигающего на бессмысленные поступки, дурные мысли и тщетные поиски выхода. Пока свет небесный не коснется вашей обманутой души, вам никуда…

– Дон Марчелло, – перебил его Баклавский, – мы же только что так интересно беседовали о Савише! Скажите же мне, он и на исповедь ходит? И причащается? Нет, мне просто интересно! А то живешь рядом с человеком, работаешь, и год за годом прочь, а ведь ближе не становишься ни на йоту, понимаете? Вы видите одно, я – другое, кто-то – третье, и вот если бы все точки зрения объединить, сложить в мозаику, то, может, тогда и стал бы придуманный образ походить на самого этого человека. А так…

– Приходите ко мне на службу, Баклавский, – примирительно сказал священник. – Я не хочу уговаривать вас. Современный мир и так переполнен пропагандой и рекламой. Даже страшно подумать, что нас ждет через двадцать-тридцать лет. Я просто зову. Дружески. Я вижу, вы созрели. Осталось только переступить порог – внутри себя.

Баклавский отрицательно покачал головой.

– Может быть, позже, святой отец. Не торопите меня.

Положил банкноту уголком под тарелку, встал.

– А скажите, дон Марчелло… Вот, к примеру, Савиш… Он хороший прихожанин? – поинтересовался Баклавский, уже надевая шинель.

Священник поднял на него взгляд, полный странных противоречивых эмоций, будто его попросили нарушить тайну исповеди. Что-то угадать по выражению лица святого отца не представлялось возможным – так можно нюхать смеси сиамских приправ, пытаясь по ниточкам отдельных запахов восстановить изначальный букет.

– Он старается, – сказал дон Марчелло. – Доброго дня!