Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки

Было немного обидно: что же, у меня такая душа, что ее врачевать надо? Больше всего папе нравится неоконченная симфония Шуберта и музыка к «Розамунде» — он чаще других прослушивает эту пластинку, а однажды, когда вертелась эта симфония, которую Шуберт, слава богу, не окончил, когда скрипки выделывали одно, а какие-то басовитые инструменты другое, чтоб доказать, что и они не хуже, а писклявая дудка, на которой мальчишка баловался, в это время свою линию гнула и доказывала, что все на свете ерунда, кроме ее писка, — однажды в этом самом месте, папа схватил меня за руку и сказал:

— Ты посмотри, что делает!

Он стал рукой по-дирижерски помахивать. Я подумал: «Ну и Шуберт! Давно, понимаете ли, умер, а папу заставляет дергать рукой и гримасничать». Кто бы мог подумать, что благодаря этим принудительным концертам в моей коллекции появятся редчайшие марки?

В прошлом учебном году в нашей школе появился высокий старик с раскатистым голосом, которым он умел громко шептать, тихо кричать и говорить так, что казалось, будто он поет. За ним по коридору увязывалась малышня. Выяснилось, что старик этот руководит драмкружком в школе.

На школьном вечере скоро показали пьесу о разведчиках. Старик пришел на вечер со своей женой; он усадил ее в первом ряду, сам то и дело к ней подсаживался, но вскоре опять уходил, наверно, давать указания актерам. И старик и его жена были взволнованы, переглядывались, старушка все время кивала мужу: не волнуйся, мол, все идет хорошо. А на сцене чепуха происходила: главного, самого храброго разведчика изображал Димка Вахромеев из 8-го «А». Ему отец однажды на улице по мордасам надавал. В другой раз я слышал, как отец воспитывал его дома, похоже, ремнем, а Димка, как какой-нибудь четвероклассник со слабой психикой, кричал: «Ой, папа! Ой, больно!» Зато на сцене он ходил с таким видом, будто никому никогда в голову не приходило охаживать его ремнем, засовывал руки в карманы и раскачивался взад-вперед, — и весь зал должен был смотреть на это, никто не мог его одернуть. Другой разведчик тоже хорош был, известный жадюга Шкляев из 7-го «Б». В этой пьесе он подарил одному солдату трофейный аккордеон. Зато пленного немца изображал тихий и правдивый семиклассник: он вел себя скромно и хорошо соображал, где что надо делать: разведчики еще и кляп не успевали приготовить, а он уже раскрывал рот. Было ясно: старик роли распределил неправильно. И я тогда же на вечере решил: чем этот Димка перед всей школой будет воображать, так уж лучше я.

Я расспросил симпатичного семиклассника, который немца изображал, как записаться в драмкружок. Он сказал:

— Это просто, но такого малорослого, как ты, Геннадий Матвеевич вряд ли возьмет. — Но потом добавил: — Может, на роль Добчинского или Бобчинского.

Я начал расспрашивать в классе, нет ли у кого журнала о театре. Ни у кого не оказалось. Тогда я захватил с собой из дому номер «Советского экрана». После уроков я с этим журналом пришел в пионерскую комнату, где собирались на репетицию драмкружковцы. Я поиграл в шашки с одним семиклассником, который пришел посмотреть, как пьесу будут ставить, но потом я игру оставил и стал ходить по пионерской комнате не очень близко, но и не очень далеко от Геннадия Матвеевича, и в это время я внимательно читал журнал.

Геннадий Матвеевич подошел и спросил:

— Ты любишь кино?

— Не только кино, — ответил я, — но и театр.

И чтоб Геннадий Матвеевич не сомневался, я ему показал портрет артиста Ульянова. Когда в школе устраивают культпоход в театр, я билет покупаю, чтобы классный руководитель не нервничала, но в театре я был только один раз — мы шумели, кто-то додумался стрелять по ногам артистов из резинки. Нетрудно было додуматься: ноги у них были обтянуты трико. Особенно интересно прошло последнее действие. После спектакля женщина какая-то со сцены нас стыдила.

— Прекрасный актер! — сказал я об Ульянове. — Отточенное мастерство.

— Ах, зачем это! — сказал Геннадий Матвеевич и пошел проделывать фокусы голосом. — Зачем эти наивные хитрости! — Он выхватил у меня журнал и швырнул на стол. — Если тебе нравится театр, так иди на сцену! Попробуй себя! И ты иди, мальчик! — сказал он семикласснику. — Я же вижу: тебя это волнует!

Я поднялся на сцену и запрыгал на одной ноге, ступню другой ноги я придерживал рукой у самого кармана; потом, когда все начали на меня смотреть, я засунул ступню в карман — я не прочь был выступить с этим номером. Но Геннадий Матвеевич остановил меня:

— У нас не цирк.

Он усадил всех за стол и стал читать пьесу: он изображал голосом и движениями, он объяснял, что это за люди такие — Городничий, Земляника, Хлестаков и все прочие.

Геннадий Матвеевич решил попробовать меня на роль Бобчинского.

— «Чрезвычайное происшествие, — начал я читать дербервилевским голосом. — Приходим с Петром Ивановичем в гостиницу…»

Все засмеялись.