Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки

Я ей рассказал, как Шпарагу в третьем классе учительница обозвала разиней, и с тех пор его редко по-другому окликают. Уж очень я боялся, что она допустит педагогический просчет.

- Так вы мне не поможете. - Я решил напомнить, что она мне только помогает работать над собой, главное же делаю я. - Можете душевную травму нанести, учтите.

- Помогу, Дербервиль, - сказала она. - Увидишь, у нас все получится.

Тут уж она не улыбалась, смотрела мне прямо в глаза и рукой сделала нетерпеливый жест: иди же! Я ушел.

Нехорошие предчувствия меня одолевали. Я не сомневался, что папа посоветовал маме Хиггинса сказать в классе всю правду обо мне. Что поделаешь? Помешан он на правде. Вообще-то и я против правды ничего не имею, но нельзя же ее всюду совать: иногда малюсенькая неправда гораздо выгоднее большущей правды. Взять хотя бы мой второй дневник. Такое пустячное изобретение, неправдочка с комара, а приносит мне в год - я подсчитал на калькуляторе - большущие деньги. Я качал головой: правда что хочет, то и делает с моим отцом, вот заставляет сына на позор выставлять. Я тогда еще не знал, что правда до того поработила папу, что вмешивается в наши семейные дела и даже занимается нашей темой.

Я решил позвонить деду на работу и зашел для этого в канцелярию. Но деда не оказалось на месте. Жаль! Как мне хотелось ему сказать: "Дед, выручай! Папа с классным руководителем и с правдой загоняют меня в угол..." Он бы мигом примчался. Но тут же я понял, что нахожусь в паническом состоянии, и стал обдумывать, как можно отбиться. Я решил правде противопоставить правду. Ну а если правды у меня окажется маловато, добавлю вранья. Буду говорить: "А сами-то вы лучше, что ли?"

Я до конца урока обдумывал, кому какую правду выложу. Чувалу я поставлю на вид, что он ссорит сына с отцом (разве это не подло?), Свете Подлубной - что она гордячка и задавака (разве так должен себя вести председатель совета отряда?). Я понял, что каждому найдется чем рот заткнуть. Наивные, я вам скажу, те люди, которые думают, что вся правда, какая есть на земле, принадлежит им. В трудную минуту правда у кого угодно отыщется, нужно только мозгами пораскинуть.

Я думал, что мама Хиггинса устроит собрание после уроков, что будет много разговоров о моих поступках. Но я еще не знал маму Хиггинса. Она вошла в класс со звонком на второй урок вслед за Калерией и сказала, что Калерия согласилась "ради Бесфамильного" пожертвовать (тут она улыбнулась мне) пятью минутами урока.

- Дети, - спросила она, - знаете ли вы, что Виталий усиленно работает над собой? Ему хочется быть честным, справедливым, дисциплинированным...

Она долго перечисляла, каким мне хочется быть, на потеху меня выставляла. В классе смешки пошли. Шпарага один глаз навел на меня, другой - на маму Хиггинса.

- Но у него не всегда выходит, - сказала мама Хиггинса. - Недавно он по-свински с товарищем обошелся, вчера двух малышей побил... Учителя жалуются. Даже дворники. Короче говоря, он все время срывается, и ему одному не справиться. Можем ли мы ему помочь?

- Мо-о-о-жем! - пропели несколько голосов, среди них я голос Мишеньки уловил и одного из пшенок.

- Товарища в беде не бросим, - сказал самый ехидный из пшенок, Подавалкин.

- Так думайте скорей, как это сделать, - сказала мама Хиггинса, времени у нас мало.

- Всыплем ему пять горячих, - предложил Горбылевский и подмигнул мне.

- Бойкот нужно обьявить, - сказала Света Подлубная. - Я уже объявила. Только остальные с ним разговаривают. Пусть знает, как к нему относятся!

- Это будет хорошая помощь, - сказала мама Хиггинса. - Кто против?

Против был только Хиггинс. Он сказал, что это очень жестокая мера.

- Ну что ты! - сказала мама Хиггинса. - Это же товарищеская помощь. Виталий меня сам просил помочь.

Дербервиля высмеивали, и он даже словечка вставить не мог: сам напросился.

- Договорились, - подытожила мама Хиггинса. - Три дня.

Она ушла. Калерия начала урок. Я прислушивался к мыслям, которые носились по классу, и даже не удивлялся тому, что научился отгадывать, кто что думает. Почти все мысли были насмешливыми, носились три ехидные мыслишки - Шпарагина, Горбылевского и Мишенькина. Две сочувствующие Хиггинса и Чувала. Марат Васильев никак не мог решить, сочувствовать ему или злорадствовать. Зякин был доволен, что мне целых три дня не с кем будет поговорить, - не он один такой. Света Подлубная была удовлетворена, и мысль ее в три слова умещалась: "Давно бы так!"

Я решил, что Дербервиль будет себя вести так, как будто не его бойкотируют, а он сам знать никого не хочет: если разобраться, скучный кругом народ. Дербервиль заскучал и скучал до конца урока. Только вот Шпарага мешал ему скучать. Зловредный человек все громче напевал свою песенку, и уже можно было разобрать слова: "Весел я..." Он хотел сказать, что ему вот весело, а мне нет.

- Шпарага, - сказал я, - сейчас ты поешь, но скоро плакать будешь.