Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки

- Хочу и пою! - ответил Шпарага. - Мне весело, понял? Вообще-то с тобой разговаривать не полагается, но я тебе все-таки сообщу новость: на следующем родительском собрании мой папа будет говорить о твоем отношении к товарищам по классу.

- Шпарага, - спросил я, - какое мне дело до твоего трепливого папы?

Но он уже меня не слышал, опять напевал: "Весел я!" Я ткнул его под ребро. Калерия заметила и сказал:

- Видите, какой он! Не зря с ним уже никто не хочет дела иметь.

На переменке я остался сидеть за партой: Дербервиль все еще скучал.

Зякин вертелся возле меня, все надеялся, что я подлизываться к нему стану, но так и не дождался. Тогда он сказал:

- Ближе чем на три шага не подходить.

Я встал, оттолкнул его подальше от своей парты и велел не подходить ближе чем на пять шагов.

Шпарага принес мел и разделил нашу парту на половинки, он считал, что бойкот надо мелом отчертить. Зато Люсенька Витович, проходя мимо, улыбнулась мне: улыбаться-то можно.

Хиггинс посовещался с Чувалом, подошел ко мне и сказал, что ни он, ни Чувал в бойкоте не участвуют: это слишком жесткая мера. Дербервиль кивнул и сказал:

- Это разумно.

Пшенка Подавалкин на весь класс прокричал голосом нашего директора:

- Очень полезное педагогическое начинание! Оч-чень!

Но глупей всего повели себя мои телефонные друзья. Горбылевский стал в дверях класса и поманил меня пальцем в коридор. Дербервиль только улыбнулся презрительно. Тогда Горбылевский подошел ко мне и сказал, по-дурацки выговаривая слова, - он для конспирации старался говорить не раскрывая рта:

- Если захочешь поговорить, сделай вот такой знак и иди в туалет - мы придем.

Знак был тоже дурацкий: нужно было приложить палец к носу.

- Иди ты! - сказал я. - Хоть отдохну от твоих разговоров.

И вот когда я выдерживал первый натиск бойкота, выяснилось, что не только мама Хиггинса думала о том, как мне помочь работать над собой.

О том, как я подвергся новому педагогическому воздействию и как

один человек на глазах у всех совершил поступок, который вряд ли

поддается объяснению. В этой главе я перекладываю свой

калькулятор из кармана в ящик стола

В класс вошли три десятиклассника. Один вел за руку кроху, того самого, у которого папа знаток жизни: второй очутился возле меня, развернул за плечи и крепко стал держать за руки повыше локтей, а третий... у третьего руки остались свободными. Руки как руки, большие, загорелые. Самый противный из десятиклассников, тот, что кроху за руку держал, попросил "уважаемых пионеров" подойти поближе: сейчас будет проведена воспитательная двухминутка. Я его знал немного - с улыбочкой, к учителям подлизывается. До чего ж я не люблю таких: ведут себя тихонями только потому, что нет у них возможности повоображать. Но уж если представится случай... Как он выпендривался! Что голосом своим выделывал! Он сейчас не помнил, сколько сам подзатыльников малышам роздал.

- По какой щеке он тебя ударил? - спросил малыша тот, у которого руки были свободными.

Несмышленыш показал на правую щеку. Я хорошо помнил, что съездил его по левой. Но не поправлять же было! Я решил отбиваться ногами, но мои своевольные ноги меня подвели: вдруг засучили, начали лягаться, хотя я еще и готовности номер один не объявил. Десятиклассник обхватил своей ножищей (проклятый акселерат!) обе мои ретивые, и я получил по правой щеке гораздо сильнее мне досталось, чем крохе. Только тогда несмышленыш спохватился, что не на ту щеку показал.

- Нет, по этой, - сказал он.

Ему обязательно уточнить надо было. Эти мне любители правды!

- Это легко исправить, - сказал десятиклассник со свободными руками.

Но когда он сделал ко мне шаг, в лицо ему полетел учебник. Представляете, Чувал бросил! Еще и крикнул:

- Издеваться пришел!

Он побледнел, губы его дрожали - не знаю, от испуга или от возмущения; он поставил на парту портфель, чтобы, как гранаты, доставать из него учебники, но передумал и замахнулся на десятиклассника портфелем. Уже десятиклассник приблизился к нему, хотя Хиггинс и пытался помешать размахивал перед его носом линейкой.

- Я тебя бить не буду, - сказал десятиклассник, - ты и так заплачешь. Скажи маме, чтоб она тебе сегодня температуру измерила.

- Не заплачу! - сказал Чувал и всхлипнул. Такие передряги не для него.

Пшенка Подавалкин заулюлюкал, другие пшенки подхватили, весь класс их поддержал - вряд ли десятиклассники остались довольны воспитательной двухминуткой. Я ушел из класса, когда все толпились возле Чувала и обсуждали, устоял бы десятиклассник на ногах или нет, если бы получил портфелем по голове; кое-кто поднимал портфель и замахивался, чтоб прикинуть, каков получается удар. Уже наш историк шел на урок, я ему сказал:

- Ухожу. Не спрашивайте почему. Все равно не отвечу.

Наверно, вид у меня был аховый. Историк сказал:

- Иди.

Я побродил по городу, потом стал высматривать автомат, чтоб позвонить деду. Но позвонил я почему-то папе.

- Я ушел с урока, - сказал я. - Мне бойкот объявили. Ты доволен?

- Нет, конечно, - сказал он. - Иди домой, раз ушел. Вечером поговорим.