Прощание с Марией

— Простите, — шепнул лавочник. Свет фары ударил ему в лицо, и он зажмурился. Затем луч скользнул дальше, в улицу, лицо лавочника окутал мрак.

— Она поехала обратно в гетто. Там у нее дочь, которая уже не может выбраться.

— И правильно, — убежденно сказал лавочник. — По крайней мере, умрут вместе, как люди… — Он тяжело вздохнул и стал смотреть на колонну.

У поворота на бульвар образовалась пробка. Колонна остановилась, грузовики приблизились друг к другу. Послышались гортанные окрики. Мотоциклы выкатились из-за машин, осветив фарами мостовую, трамваи, тротуар и молчаливую толпу. Лучи скользнули по человеческим лицам, как по выбеленным костям; заглянули в черные, слепые окна квартир, выхватили светящуюся зелеными лампионами остановленную на полутакте карусель с покачивающимися на тросах пестрыми лошадками, лебедями с мягко выгнутыми шеями, деревянными автомобилями, велосипедами; прощупали площадку с лошадьми; коснулись шатра зоопарка с крокодилом, волком и верблюдом; исследовали внутренность трамваев, стоявших с выключенным светом, дернулись влево и вправо, как голова рассерженной гадюки, вернулись к людям, еще раз осветили глаза и направились в сторону машин.

Лицо Марии под широкими полями черной шляпы было белым, как известь. Мертвенно-бледные, меловые ладони она лихорадочным прощальным жестом прижала к груди. Мария стояла на грузовике, зажатая со всех сторон людьми, вплотную с жандармом. И напряженно смотрела мне в лицо, как слепая, прямо на фару. Пошевелила губами, будто собираясь крикнуть. Пошатнулась и чуть не упала. Машина задрожала, затарахтела и внезапно двинулась. Я стоял, совершенно не зная, что делать.

Потом я узнал, что Марию, как арийско-семитскую Mischling[10] вывезли с эшелоном евреев в печально знаменитый лагерь на побережье, умертвили в газовой камере, а тело ее, вероятно, пошло на мыло.

Мальчик с библией

Перевод В. Бурича

Надзиратель открыл дверь. В камеру вошел мальчик и остановился на пороге. Дверь за ним захлопнулась.

— Тебя за что взяли? — спросил Ковальский, наборщик с Беднарской.

— Ни за что, — ответил мальчик и провел рукой по стриженой голове. На нем была потертая черная ученическая форма, через плечо перекинуто пальто с барашковым воротником.

— А за что его могли взять? — сказал Козера, контрабандист с Малкини. — Ведь он еще щенок. И наверняка еврей.

— Козера, что вы такое говорите, — отозвался сидевший у стены Шрайер, служащий с Мокотовской. — Совсем не похож.

— Перестаньте болтать, а то он подумает, что здесь сидят одни бандиты, — сказал наборщик Ковальский. — Садись, парень, на тюфяк. Чего там думать.

— Нет, сюда пусть не садится, это место Млавского, он может сейчас вернуться с допроса, — сказал Шрайер с Мокотовской, у которого при обыске нашли газеты.

— Ты что, старик, совсем с ума спятил? — удивился наборщик Ковальский. Он подвинулся, давая мальчику место. Мальчик сел и положил пальто на колени.

— Ну, что смотришь? Подвала никогда не видел? — спросил Матуля, который под видом гестаповца ходил по деревням в высоких сапогах и кожаной куртке и реквизировал у крестьян свиней.

— Не видел, — огрызнулся мальчик.

Камера была маленькая и низкая. На стенах в темноте поблескивали капли. Грязная покосившаяся дверь была покрыта датами и именами, вырезанными перочинным ножом. Возле двери стояла параша. У стены на бетонном полу лежали два тюфяка. Люди сидели, поджав ноги, касаясь друг друга коленями.

— Смотри, смотри, да хорошенько, — рассмеялся Матуля. — Такое не везде увидишь. И уселся на тюфяке поудобнее.

— Еще? — спросил он.

— Еще, — я добрал карту. — Хватит. Потом он взял три карты. Посмотрел в них.

— Была не была. Хватит.

— Двадцать, — я выложил карты.

— Я проиграл, — сказал Матуля. Смахнул пыль с колена. На его бриджах еще сохранились канты. — Пайка твоя. Хотя карты очень заметные.

В коридоре защелкали выключатели. Загорелся тусклый свет. В оконце под потолком виднелась синяя полоска неба и кусок крыши кухни. Решетка в проеме была совершенно черная.

— Как твоя фамилия, мальчуган? — спросил служащий Шрайер. Кроме газет, у него нашли какие-то расписки на собранные для организации деньги. Целыми днями он не вставал с тюфяка и непрерывно жевал искусственной челюстью. От голода уши у него оттопыривались все больше.

— Да ладно, как фамилия, — ответил мальчик пренебрежительно. — Мой отец директор банка.

— В таком случае ты сын деректора банка, — сказал Шрайер, поворачиваясь к нему.

Мальчик сидел склонившись над книгой. Почти уткнувшись в нее. Аккуратно сложенное пальто лежало на коленях.

— А, книга. Что это за книга?

— Библия, — ответил мальчик, не отрывая от нее глаз.

— Библия? Думаешь, она тебе здесь поможет? Черта с два, — вмешался контрабандист Козера. Он ходил большими шагами от стены к стене, два шага вперед, два шага назад, поворот на месте. — Все одно крышка.

— Как кому, — сказал я, снова беря у Матули карты. — Очко.

— Интересно, кого сегодня вызовут из нашей камеры? — спросил Шрайер с Мокотовской. Он все время ждал, что его расстреляют.

— Опять ты?! — сказал враждебно Ковальский.