Прощание с миром

Машина движется все стремительнее, подпрыгивает на камнях, случайно подвертывающихся под колеса, а бухте все нет конца. Но красные скалы отступили наконец. Автобус кренится. Поворот. Оглядываемся на город, а его уже не видно. Но мелькнуло, исчезло, опять мелькнуло то манящее, лиловое. За новым поворотом снова встали красные скалы, отсюда такие скромные, невысокие. И вот еще раз показался кусочек голубой воды — мифической пифии, причудливой бухты листригонов. Но это уже так, воспоминанием; и все исчезло.

Балаклава сушила свои сети на своем единственном берегу, на тротуаре. Я только тут спохватился, что не выпил со стариком на прощание… Но мы уже выезжали.

Мы выезжали на неровную, на открытую, на дышащую зноем степную дорогу.

Ясная

Мы ехали мимо. Сколько мне было лет? Я и семилетку еще тогда не закончил.

По сторонам дороги дремали сугробы. Черные длинные тени блуждали в лесу, меле соснами. День был морозный, солнечный.

Поезд отошел от Тулы. Я волновался. Бегал от окна к окну.

Мне говорили, что это не здесь, не по этой дороге, но я не верил и ждал.

Мы не проехали, нет, хотя поезд наш и не остановился. Недалеко от дороги, на поляне, среди деревьев, я увидел освещенный снегом, желтоватый, каменный дом с колоннами.

С тех пор я всем говорил, что я видел дом Толстого и Ясную Поляну. Едва ли эго было так. Но в памяти моей надолго сохранилось то воспоминание.

Потом мне пришлось видеть снимки. Отдельно дом, отдельно могилу. Зарастающий, маленький холмик в тени. Я тогда думал, что могила возле стены дома, в двух шагах.

Я попал в Ясную Поляну уже много лет спустя после войны. И тотчас понял, насколько по-другому я представлял себе все. Да и сама станция железнодорожная была отсюда далеко. Неожиданным для меня оказалось и то, что могила Толстого была в лесу. К ней еще надо было идти.

Должно быть, то, что я видел в тот зимний день из окна вагона, была никакая не Ясная. А может быть, так приблизило ее мое пылкое воображение.

Однажды я подходил к дому на Воровского, 52, который в Москве известен как дом Ростовых. Удивительный дом! Принято считать, что именно тот особняк на Поварской описан у Толстого. Дом небольшой, двухэтажный, с высокими, под самую крышу поднятыми колоннами, и двор как раз такой, как описан…

Был летний, все окрашивающий в золото день. Я ехал в Бородино. Перед выездом на эти поля, за Можайском, есть спуск; косогор красной глины и крутой, и такой размытый, знакомый спуск. Я сразу узнал эту кручу, дорогу, на которой ходивший по Бородинскому полю штатский человек, плохо понимающий, что происходит, Пьер Безухов, встречает обоз с ранеными.

Я сразу узнал эту кручу, через сто лет после того, как ее описал Толстой.

И еще одно. В Москве у него в Хамовниках дом. Каждый год подновляемый, все время заботливо подкрашиваемый… Аза стеной, над этим домом и над забором, висят трубы старого пивоваренного московского завода.

И каждое утро, из окна все того же дома, было видно, как по улице, лепясь к забору, пробирались рабочие, каждое утро per, ел гудок. Из каждого окна дома были видны трубы все того же завода. Но ни этих картин труда, ни жизни завода — нельзя найти в произведениях Толстого. Он, Толстой, писал свой роман, свое детство, жизнь отца и себя, друзей, все того же Пьера. Вот эту девочку из семьи, лицо которой кажется нам таким знакомым… А новую жизнь, вот эту дорожную грязь, что размесили идущие на фабрику рабочие, напишет другой человек, Горький, приехавший, пришедший однажды к нему в Ясную Поляну, тут неожиданно робеющий…

Приехали мы в Ясную Поляну осенью. В Москве, когда мы выезжали, шел дождь, а в Ясной было сухо, тепло. Мы ходили по усадьбе Толстого, по его дому, а вокруг были желтые краски осени, очень тихой, очень багряной. Все вокруг стояло желтое, багряное. И дубы и клены. И плавящийся багрянец, и луч солнца. Казалось, что тишина эта здесь вечна, что эту красивую тишину ничем нельзя разрушить, что вот так отныне и будет навечно и эта осень желтая, и эта тишина. Казалось, что так и было всегда и так и будет навеки.

Возле дома нам встретился старик. Как только мы вышли из автобуса, мы познакомились с ним. В ту самую минуту, когда мы подошли. Он был в телогрейке, со слезящимися глазами, глаза у него были такие же золотые, карие и круглые, как пуговки. Местный старик, яснополянский житель, Иван Васильевич Егоров. Это мы потом узнали.

Поглядев на меня серьезно-весело, он подмигнул мне. Он согласился проводить нас до могилы. Старик был у Толстого кучером. Все было неожиданно, и то, что мы его встретили, и то, что он с нами пошел.

Он потом разговорился и все прекрасно вспомнил. Сначала, когда мы к нему подошли, он стал отговариваться, что он все забыл, что память у него совсем плохая стала, что он ничего не помнит. Я понял, что он не хотел, чтобы к нему приставали.

Этот-то старик, возивший Толстого, его кучер, пошел с нами.