Прощание с осенью

Атаназий шел по улицам, освещенным полуденным солнцем. Было тепло, с крыш капало, а воздух был напоен неуловимым запахом весны. Он часто натыкался на патрулирующих город сонных вялых солдат. Публика была тихой и испуганной: в воздухе чувствовалась близость резни. «И хочется им опять начинать эту работу. Но как знать, что бы я делал, если бы речь пошла о моей жизни. Меня только надо поставить в соответствующие условия. И что хуже всего — все правы». Ничью сторону не примешь. Равнодушие, глухое и холодное, боролось в нем с какой-то ненормальной старческой и вместе с тем детской привязанностью к жизни. Все еще могло бы быть так хорошо! Такие минуты только немного растянуть, размешать между людьми, приправить каким-нибудь мистическим соусом, и все бы согласились, что жить стоит ни за что не борясь, спокойно наслаждаться каждой минутой существования самого по себе, а при этом, как бы невзначай, внутренне совершенствоваться в свободное время на пользу тех, кто их этому научил. В Америке, говорят, дело обстоит уже так, но сдержит ли это жажду толпы на определенном уровне, удобном для определенных умирающих уже классов людей? Допустим, вот этот грязный, загнанный как животное работяга, который шел теперь ему навстречу, мог позволить себе такую роскошь? «Это не человек» — так говорят в определенных кругах. А может, он человек — он, Атаназий, которому... ах, он слишком хорошо себя знал — которому не о чем думать. И сколько же сегодня таких вот заурядных мерзавцев, как он, — вот она основа усредненности, на которую опирается так называемая демократическая власть. Зеленые, злые, отчаявшиеся, но все-таки полные дикой надежды, молодые глаза прохожего скользнули по его шикарной шубе, как бы снимая ее с него и раздевая его дальше, до вымытого, сытого, купавшегося в наслаждениях тела. Он почувствовал мерзкий холодок, ему вдруг сделалось стыдно за себя и жаль того человека. Отвратительной смешанной волной хлынули ему под сердце эти чувства. «Ах, если бы я так мог чувствовать себя всегда, просто так, причем в отношении не только одного этого человека, но в отношении всех, то я с удовольствием посвятил бы им свою жалкую жизнь. Ах, что бы я только ни дал за то, чтобы иметь в этот момент хоть какие-нибудь убеждения!» Где-то в глубине души была у него какая-то квазивера в почти мифический для него синдикализм, и он не верил, что победа нивелистов хоть кому-нибудь может принести счастье. С другой стороны, он видел, как фашизм обрастает в своем развитии синдикалистскими манерами. Неужели этим путем надо идти к спасению человечества? «Все вздор. Ни во что не верю. Я — типичный нигилистический псевдобуржуй».

Он входил во дворец Логойских, как в дом, который он видел в кошмарном сне. Физическая нереальность той ночи была слабым утешением. Моральная ответственность за жуткий сон — ведь это нонсенс. Тем не менее это было фактом. Во искупление вины он решил наставить Ендрека на путь истинный, несмотря на то, что сам блуждал по роковому бездорожью. Он застал его в плачевном состоянии. Видимо, повышенные дозы отравы убили в нем всякий, даже извращенный эротизм. Он сидел поглупевший, уставившись в одну точку, и даже не встал поздороваться со своей старой любовью. Постепенно он втянулся в разговор.

— ...ты обязан, сегодня — понимаешь? Иначе — ты погиб. Если бы я не питал к тебе глубокой симпатии — может, это вовсе не та дружба, о которой ты мечтал (здесь голос Атаназия наполнился горькой иронией), но в любом случае что-то есть — и если бы я не считал тебя нормальным, в сущности, человеком, то не пришел бы к тебе сегодня. Ты ведь такой не с самого рождения. Это только новообразование, выросшее на фоне пресыщения и этой гадости, — указал он на банки на столе. — Ты должен порвать со всем, но прежде всего — с кокаином. Да, кстати, я хотел попросить у тебя, — продолжал он с несколько смущенной миной, — граммов пятьдесят. (Логойский бледно улыбнулся, впервые.) На всякий случай. Сейчас у меня ни малейшего желания. Но если бы мне пришлось умирать — ты понимаешь...

— Да, сильна все-таки эта отрава. Кто раз вкусил, а? — сказал он с такой гордостью, как будто это он был изобретателем этой игрушки, а не индейцы в лесах Южной Америки.

— Ты не думай, что я собираюсь продолжать это дело. Это даже ниже моего падения. Я хочу иметь на тот случай, когда надо будет с этим кончать... — И он рукой описал круг. — Но ты-то, зная все это, как ты мог... Ну да ладно. Я понимаю тебя: ты хотел, чтобы я поселился в этом твоем раю в качестве Адама номер два...

— Это уже перестает быть раем. У меня жуткие галлюцинации...

— Отдай мне весь свой запас, и с этого момента конец. Поедешь с нами сегодня. Я буду сдерживать тебя, я стану тебе настоящим другом, если ты больше никогда ничего такого мне не предложишь.