Прощание с осенью

А дело было так: Зося не спала, когда Атаназий покидал их спальню. Однако она думала, что муж пошел по вполне понятным делам... впрочем, не стоит об этом. Выждав порядочно времени (минут, наверно, двадцать прошло), не услышав ожидаемых звуков, она встала и вышла в коридор. Там было тихо. Перегораживающие коридор пополам двери были раскрыты. Атаназий намеревался все сегодня сделать быстро и пойти спать, произведя, само собой, как можно меньше шума. Это его и погубило. Ведь и так был все перекрывающий своим воем ветер. Но были и минуты затишья. Сам все испортил. Вот и вторую дверь, что вела в комнату Препудрехов, он также оставил неприкрытой, и через эту щель и вторую, то есть первую, Зося заметила какой-то темно-красный жар. Направляемая каким-то совершенно неведомым внутренним («духовным», но имеющим свое соответствие в нижней части живота) влечением, она увидела нечто невероятное: голый зад мыслителя-Атаназия и спущенные штаны его фиолетовой пижамы (он не успел снять ее в суматохе), а чуть левее — повернутую голову Гели с распущенными локонами и две голые ноги, раздвинутые в диком бесстыдстве. Она видела, как эти ноги трепетали от немыслимого блаженства, и эта картина пронизала ее ужасно острой, неизвестной до сих пор болью. Значит, он все-таки смог, этот ее Тазя. Ведь это он был на этой «жидяре» (а разве раньше она не была еврейкой?), ее подруге! Необъяснимая мерзость! Мир вдруг рухнул как от землетрясения — неизвестно, каким чудом она выжила после этой катастрофы. Она уже все знала, что последует дальше. «Ах, так! Он еще поплатится за это!» Она медленно шла по коридору на ватных ногах, неся свой живот с «этим бедным малюткой» (так она подумала о Мельхиоре). «Нет — ему не жить. Мир слишком ужасен. Он был прав, что не любил этого ребенка. И это должен был быть сын. Он на самом деле стал бы несчастным. В такие времена такие люди, как он, ее муж, основывающие семью, желающие иметь детей (да он же не хотел), по сути преступники. Не будучи в состоянии ничего дать им — ни любви, ни атмосферы согласия, ни материального благополучия (ведь все пошатнулось), создавая дегенерата (потому что он сам такой, а что же еще это доказывает: жена друга, подруга жены, мы находимся на ее содержании здесь, мы ее гости, хороши гости!), они совершают общественное преступление; вот подлец, нет, у него нет права иметь сына. Подлец, подлец, — повторила она. — Но он еще сегодня будет плакать надо всем этим. Может, это страдание пробудит в нем хоть что-нибудь более благородное». Она больше не чувствовала обиды, только стыд за мужа и безграничное презрение. Он просто перестал быть мужем, он даже больше не был ненавистным. Но жизнь  п о с л е  э т о г о  стала невозможной. И ко всему прочему ноги «той»... Ни минуты больше — каждая секунда была невыносимым унижением. Если бы она могла хоть немного подумать, да куда там: мысли перемешались в шальном хаосе. Лишь слово «подлец» то и дело прорисовывалось пламенеющим зигзагом на фоне какой-то безымянной каши, но уже не имело того значения, что в первый момент. Она испытывала жгучий стыд за него, невыносимый. А мать, что спокойно спала несколькими комнатами дальше? «Разве такая, как я сейчас и буду потом, я смогу обеспечить ее счастье в эти последние дни жизни? Я бы отравила их только моими страданиями. А впрочем, не все ли равно? Не сегодня так завтра всех нас перережут. А без него что? Кто, несмотря на его пороки, смог бы сравниться с ним? Ах, если бы только он мог не врать, я, может быть, простила бы ему даже это, вот только не с ней... Он в нее давно уже был влюблен. Они не только физически, даже духовно созданы друг для друга. Идеальная пара, которая раз в тысячу лет случается на свете. Всё, с меня хватит. Мне его никто не заменит». Внезапный приступ злобы обуял ее. Она схватила детские вещи, которые шила для Мельхиора, и лихорадочно принялась рвать их. «Бедный Мельхиор! Никогда он не увидит этого мира, и тем лучше для него». Она четко осознавала все безумие своих мыслей. А там вся эта жуть продолжалась, и им обоим было так приятно, когда она... А какой-то голос говорил: «Подожди хотя бы до завтра. Неделю обожди. Всё выяснится. Родишь ребенка — будешь жить для него». Но внезапность и неожиданность того впечатления, а главным образом вид ног «той», трепетавших в вожделенном блаженстве, возводил непреодолимую стену между этой мыслью и настоящим моментом. Зося была как под гипнозом. Она торопилась, лишь бы не упустить охоту безвременно умереть. Она нацарапала, так что едва можно было разобрать:

«Прости, Тазя, но я не знала, что ты такой подлец. По крайней мере мог бы не врать. У тебя не будет сына-дегенерата, потому что я забираю его с собой.

Твоя Зося»