Прощание с осенью

Две слезинки упали на эти каракули, образовав перистые пятна. Но лицо ее было сосредоточенно, спокойно. Она была не похожа на себя. Она не узнала себя, когда мимоходом по привычке взглянула в зеркало. Из шкафа она взяла большой барабанный револьвер Атаназия и, обув на босу ногу полуботинки и накинув шубу, вышла по боковой лестнице, миновав дверь в комнату матери. У нее не хватило смелости взглянуть на мать. Там было спасение, но его-то она и не хотела. Было слишком поздно. Дул вихрь, такой же, тот же, что и недавно, что пару часов назад остужал распаленную подлую башку Атаназия. Начинал накрапывать дождь вперемешку со снегом. Сейчас Зося плакала открыто, всеми глазами, всем телом. Безумная жалость к этому бедному ребенку, который ни в чем не виноват, раздирала ее всю, но, раз принятое, решение влекло ее, безвольную, как собаку на поводке, во взбаламученную вихрем темноту мартовской ночи. Где-то дрались коты. «Вот и они сейчас так же...» — подумала она, и чувство мести завладело ею полностью, отрезая последнюю возможность возвращения. Она шла до тех пор, пока на какой-то поднимающейся вверх поляне, на которой еще лежали большие острова мокрого снега, не села, уставшая, мокрая от слез, как бобр мокрая, злая на весь свет и полная жуткой горечи. Она знала, что, если она остановится теперь, если сумеет оттянуть эту минуту до утра, все может измениться. Новый порыв безумного вихря — и именно поэтому, спеша в страхе от такого поворота событий, она встала и, прижав дуло к левой груди с такой яростью, как будто целилась в своего смертельного врага, выстрелила себе в сердце. Она совсем не почувствовала боли, но, как будто подкошенная каким-то ударом по ногам, наклонилась и опустилась на колени. И только теперь она поняла всё. Страшная тоска по жизни сотрясла ее изнутри, направив всю кровь с периферии к сердцу. Зачем я так?.. Сердце стукнуло раз и, не встретив сопротивления, вдруг остановилось. Одарил фонтан крови из разодранной главной артерии, заливая внутренности и извергаясь горячим потоком наружу. Последняя мысль: умирает ли уже ребенок и кто умрет первым? Мука этой мысли была столь страшной, что с безмерным облегчением Зося встретила беспредметную черноту, которая от мозга через зрение стекла на ее изрыгающее кровь теплое тело. Она умерла. Вихрь все так же дул на пустой поляне, и низко пролетавшие рваные черные облака на немного более светлом фоне просеянного звездного света, казалось, с любопытством разглядывали одинокий труп.

А в этот самый момент Атаназий, опустошенный первым натиском нормальных чувств, перешел к высшей эротологии. Садизм с мазохизмом бежали наперегонки во взаимном оказании омерзительных услуг. А две души, не способные ничем утолить свою жажду, соединенные в общую кашу телесного блаженства, дорвавшиеся наконец до своих истоков, высасывали упавшую на них капельку той адской эссенции существования, которую художники напрасно стараются втиснуть в формы искусства, а мыслители — заключить в системы понятий. Атаназий проскользнул в «их» комнату, когда уже забрезжила заря. Его голод был утолен. Он посмотрел в окно в коридоре. Ветер прекратился, и тихо падал мокрый мартовский снег. Постель Зоси была пуста. Он ничуть не удивился. «Ага, значит она в одном месте. Скажу ей, что я выходил смотреть на новую зиму», — решил он. Он устал до потери понимания положения и сущности окружающих лиц. Не умываясь, он рухнул в постель и заснул отвратительным скотским сном. Хоть он и храпел, но все же был прекрасен. Не ведал он, что дела его уже дали ужасный плод, который ему предстояло сорвать ранним утром. Вот так отомстил ему компромисс.

На труп Зоси наткнулся, возвращаясь в свою стоявшую в высокогорном лесу избу, Ендрек Чайка, который раньше других вырвался из гомосексуальной оргии Логойского, что проходила под аккомпанемент воя пьяной безумной Хлюсювны и ужасного пиликанья на местного производства смычковых инструментах. Имели место вещи «морально» тем более страшные, что все три медиума при Логойском (тщетно пытался он уговорить всех; покорился ему, да и то не вполне, один прекрасный, но убогий Ясь Баранец) были когда-то любовниками безумной Ягнеси. Князь Белиал-Препудрех заходился в музыкально-эротическом экстазе и пил до потери сознания, до «chalodnawo pieriepoja», как называл это состояние по-кавалергардски ротмистр де Пурсель.

— Музыка — дионисийское искусство — должна возникать в безумии. Но это безумие, видите ли, надо заключить в кристаллах холодных форм — вот оно искусство — вот оно искусство, — говорил он в полуобморочном состоянии.

Дайте палкам вид кристалла,
Чтобы кровь сильнее стала,
А душонок злобный вред
Влейте в сумасшедший бред, —