Прощание с осенью

Когда они шли в городок (собственно говоря, без причины, якобы по каким-то делам) в прекрасный апрельский день (Атаназий с красно-синей полосой через левую щеку, она со вспухшими пораненными губами), на них смотрели сверкающие безупречной белизной своего снега вершины гор и небо, пылавшее горячей фиолетовой голубизной. Казалось, этот заколдованный мир прощается своим ироничным взглядом с парою безумцев, желающих обмануть собственную опустошенность разнузданностью чувств, убегавших от самих себя в неизведанную даль далеких стран — тщетно, скорее всего. Их тела были изранены, помяты, истощены и вялы (особенно на побитом как собака Атаназий не было ни одного места, которое бы не саднило, как нарывающая язва), но души впервые смилостивились друг над другом и где-то, могло показаться, что далеко, в тех иных мирах, которые каждый всегда получает по первому требованию, они соединились наконец в тихом счастье. Вся незначительность жизни, ее случайность, пресловутые крайняя жестокость и непримиримость ушли в прошлое, окутанное нечеловеческими страданиями.

— Ты думаешь, что только ты страдал. Моя жизнь была сплошной мукой. Я на самом деле перестала желать себе смерти только тогда, понимаешь? После свадьбы. Того, что ты мне даешь, не смог бы мне дать никто.

«Да, — грустно думал Атаназий, — иногда благодаря эротическому свинству человек взлетает над собой. Все мы — сумасшедшие, любой ценой стремящиеся убежать от действительности. Сегодняшняя действительность кое для кого непереносима. Вот только иногда мы не знаем, как освободиться от самих себя, творя абсолютное согласие духа с самим собой. Чем же я виноват, если мне нужно, чтобы она меня била, ведь потом я оказываюсь там, где без этого не мог бы оказаться?» Сиюминутное состояние наркотизации после истязаний Атаназий воспринимал как явление нового мира в себе. Уставшим поглупевшим мозгом он не мог контролировать настоящую ценность переживаемых состояний. Начиналось взлелеянное в мечтах уничтожение. Во всяком случае Геля не врала: для нее это на самом деле было пока всем. Они проходили мимо тюрьмы, где недавно сидел бедный субститут мужа времени покаяния, Препудрех, роль которого должен был теперь играть Атаназий (глуповато чувствовал он себя в роли персидского князя, но что поделаешь, к чему только не прибегают ради интересного самоуничтожения). Недавно сколоченные деревянные будки отсвечивали светло-желтым на весеннем солнце. В тени еще царил холодок, напоминавший только что прошедшую зиму.

— Мне ничуть не жаль его, — говорила Геля. — Его наверняка не повесят. А теперь он на самом деле готов стать великим артистом, как только немного соберется и отызолируется от жизни. Я останусь с ним в дружеских отношениях. Позволишь, Тазя?

— Конечно. Я не ревнив. Ты слишком богата внутренне, чтобы у меня к тебе были претензии, что ты раздаешь свои сокровища. Но если бы не сегодняшнее, я не знаю, был бы я так уверен в себе. — Они зверски улыбнулись друг другу.

— Не думай, что только поэтому. Я люблю тебя. Это лишь возбуждает мою любовь, не знаю, как и выразить: мне хотелось бы сожрать тебя духовно. Так недавно это было, а я опять злая, прямо сейчас хочу тебя замучить. Ты единственный на всем свете. Кто еще мог дать мне это?