Прощение

Внезапная мысль о том, что Ганс, может быть, и в самом деле вернулся домой и прячется теперь в углу за дровами, заставила ее быстро взбежать на крыльцо, заглянуть в рабочую каморку, где хранятся дрова, находятся печь и газовый агрегат… Вскоре после разговора о белорусском городе у него и началось. Старик принялся по ночам перетаскивать дрова из каморки к себе в постель. Но если бы только дрова: не включая света, в полной темноте двигал мебель, вытряхивал ящики из тумбочек, выбрасывал одежду из шкафа, срывал белье с кроватей — своей и покойницы Эльзы, переворачивал стулья, распахивал настежь окна, так что все горшки Ральфа с геранями оказывались на полу. Делал все молча, агрессивно отталкивал ее успокаивающие руки. Иногда, проделав все это, ложился спать, а утром — сама невинность! — возмущался, что Ральф и соседка будто бы сговорились и учинили в его комнате этот “унорднунг” (нойе орднунг, новый порядок — выбрасывала ее растревоженная память, она даже удивлялась сама себе: надо же, для скольких еще поколений немецкий язык останется связанным с тем оккупационным neu Оrdnung’ом?). Налили воды в его кровать, продолжал свои бредовые обвинения Ганс, и было бесполезно объяснять, что это он страдает недержанием; однажды, увидев в окно соседку, объявил той, что “в следующий раз” заявит на нее в полицию. Пришлось убрать из его комнаты все лишнее, превратив ее в подобие карцера или палаты для буйнопомешанных, разобрать и унести кровать Эльзы, спрятать скатерти, покрывала, отказаться даже от настольной лампы в металлическом корпусе, которую больной с необъяснимым раздражением регулярно швырял на пол. “Вот оккупант проклятый”, — вполголоса ругалась она, впрочем, беззлобно, подбирая лампу. Выкрутили и ручку с оконной рамы, но это было уже позже; а тогда, в одну из безумных ночей, устав наблюдать, как он городит поленницу дров на подушке, она подошла, тронула за плечо: “Ганс, что ты делаешь?” — но он даже ухом не повел, вероятно, потому, что в дополнение ко всему был почти глухим, а пользоваться слуховым аппаратом не хотел: тот постоянно звенел — нарушение контакта — и для того, чтобы старик слышал, ей пришлось бы все время придерживать у него в ухе аппарат, — занятие, от которого она в конце концов отказалась. Поэтому свой вопрос ей пришлось повторить несколько раз: “Что ты делаешь?” Палец с изъеденным грибком ногтем ткнул в зеркало: “Они наступают!” — “Кто, Ганс?” — “Русские! Их много! Нужно спрятаться…” — “Это же зеркало, Ганс, а в нем просто наши отражения!” Но объяснять ему это было все равно, что плевать против ветра.

А однажды он поразил ее тем, что во время грозы, услышав громовые раскаты, забился в угол каморки, накрылся с головой плетеной корзиной для белья, и когда она пришла за ним, пытался и ее усадить под корзину, выкрикивая при этом полную бессмыслицу. Перерыв разговорник, она не нашла ничего похожего, и только вечером Ральф, все же читавший кое-что о войне, объяснил, что сталинским органом немецкие солдаты называли советские реактивные установки, — она, тоже кое-что читавшая и имевшая по истории, а как же, пятерку, догадалась, что речь идет о знаменитых “катюшах”. Вот так она, сиделка, училась понимать своего больного…

Именно тогда он начал разговаривать с зеркалом у себя в комнате — на остальные почему-то не реагировал. Днем, поднявшись по лестнице на второй этаж и не найдя ее там (хотя она сидела тут же с вязанием или книгой), он отправлялся к себе, к старинному трюмо, и вскоре оттуда уже доносились скрипучие звуки заезженной пластинки. По крайней мере, у Ганса появился собеседник, шутил Ральф, да и она первое время была довольна, что больной не пристает к ней с разговорами. Ганс же настойчиво пытался пригласить “старика из зеркала” за обеденный стол, тайком относил “ему” то стакан лимонада, то яблоко, а однажды обезоруживающе выложил на трюмо все копеечное содержимое своего кошелька. Тогда-то до нее дошло: он окончательно утратил представление о собственном возрасте и действительно считает себя семнадцатилетним.