Прощение

Только тогда Ральфа по настоящему и пробрало: строя по ночам свои “укрытия”, Ганс везде включал свет — а за электричество надо платить! Еще бы, Ральф даже новогодние открытки покупает летом, когда они стоят всего евро, а не четыре, как в декабре. “Нужно подсчитать расходы! Боюсь, в конце концов, дешевле будет сдать его в дом престарелых!” Вот именно — сдать. Это было как раз то, о чем Лариса теперь мечтала. Потому что не хотела ухаживать за бывшим немецким солдатом, воевавшим у нее дома. И еще потому, что хотела, наконец, убедиться: их с Ральфом брак — все же не сплошная бухгалтерия. Ибо в минуты депрессии полагала, что Ральф обеспечивает ей крышу над головой и статус пребывания в стране исключительно из-за того, что она экономит его деньги, присматривая за Гансом. Как выяснилось, женившись на ней, Ральф сделал дальновидный шаг: иметь жену-белоруску дешевле, чем платить домработнице и сиделке; скажем, сиделка из Прибалтики потребует от трехсот евро (а с таким тяжелехоньким пациентом — раза в полтора больше). Отдать же Ганса в дом престарелых слишком накладно: пришлось бы расстаться с пенсией старика и частью собственного дохода. То есть как все-таки женщина, она желала получить доказательство того, что их союз с Ральфом зиждется не на безумии Ганса в качестве единственного фундамента.

Но куда, хотела бы она знать, подевался сейчас этот “фундамент”?

От того, что нелепое сегодняшнее происшествие началось со звонка Лады, она не придумала ничего лучшего, как набрать ее номер, заранее раздражаясь от манеры Лады говорить — деланно-лениво позевывая, растягивая неестественно алый рот (стойкая отечественная привычка — местные не употребляют косметику), — но в трубке раздалось “временно недоступна”. Ах, да, Лада ведь отправилась к той якобы внучке сибирского шамана и, конечно, выключила мобильник! Тут же ей вспомнился другой разговор с Ладой, после поездки в Кульмбах, в замок Плассенбург, где они сподобились посетить самый крупный в мире музей оловянных фигур. Устав от однообразия батальных сцен, от всех этих древних кельтов, римских легионеров, тевтонских рыцарей, английских мушкетеров, викингов, наполеоновских гвардейцев и прочих двоюродных братьев стойкого оловянного инвалида, она пригласила Ладу в кафе и после глотка “Чибо майлд” неожиданно выложила то, что мучило: “Ганс воевал в Белоруссии, представляешь?!” — “Ну и что? — искренне удивилась Лада, натуральная блондинка с зелеными глазами, одетая по-отечественному, то есть с вымученной тщательностью: блузка со стразами, туфли на шпильках, броский макияж, — никакая, между прочим, не Лада, а всего-навсего Людка, через работающую в областном загсе тетку поменявшая одну букву в имени, чтобы враз стать маняще-загадочной. — Это же хрен знает когда было!” — “Он видит себя солдатом, все время бредит про войну!” — “А тебя это волнует?” — пожала плечиком Лада.

Люде-Ладе — удвоение, в котором Ларисе почему-то слышится “людоедство” (и еще: “прелюбодеяние”) — Люде-Ладе всего тридцать. Десять лет разделяют их — пропасть, через которую невозможно перекинуть мост. Все же она тогда призналась соотечественнице, что если Ральф не сдаст старика в дом престарелых, она уйдет, бросит все к чертовой матери, снимет квартиру, найдет другую работу или вовсе уедет домой — но как оставить тут Светку? Как будто она, Лариса, не понимает, что за избирательностью ее внутреннего зрения, за лукавством Мнемозины, поворачивающей калейдоскоп с цветными стеклышками таким образом, что перед глазами всегда оказываются самые мрачные, прячется тоска по родине! “У тебя самой крыша поехала, — спокойно констатировала Лада, отправляя в рот кусочек вишневого десерта. — Тебе государство платит за то, что за маразматиком смотришь?” — “Ну и что с того?” — “Сколько?” — “Двести в месяц”. — “Мало. Подавай на вторую степень по уходу, раз он у тебя такие финты выдает. Когда он ночью опять все разгромит или перед зеркалом “Хайль Гитлер” сделает, быстренько хватай фотоаппарат и снимай, потом отнесешь в больничную кассу: так и так, посмотрите, господа хорошие, что наш пациент вытворяет. Можешь и на моральный ущерб сослаться, это тоже хорошо продается. Мол, ты белоруска, тебя все это травмирует. У немцев комплекс вины из-за той войны, они готовы всем на свете компенсацию платить. Будешь получать четыреста евро — конечно, не шикарно, но…” — “Да дело не в деньгах…” — “А в чем?”