Прощение славянки

Рядом с гадалкой простаивал уличный художник, рисующий карандашные портреты с фотографическим сходством. Для образца, как водится, стояли изображения – портреты Джорджа Клуни и Дженифер Лопес. Художник увидел заинтересованный взгляд Пушкина и обрадовался:

– Желаете оставить потомкам свой портрэт? – Маэстро говорил именно так, через букву «э».

Пушкин немного поломался, но все же кивнул и уселся в трех метрах от гадалки и Вязьмикиной. Это была хорошая работа: ведь получилось, что именно его случайно позвали поближе к объекту наблюдению.

– …Вот уж не знаю, деточка, что тебе и сказать про этого мужчину, – говорила гадалка. – Вошел он в твою жизнь недавно, да только сам еще об этом не знает.

– А… у него есть машина, например? – спросила Вязьмикина. – Такая большая, немецкая, темно-синяя?

Пушкин подумал, что таким голосом, пожалуй, о любимом человеке не спрашивают.

– Какая ты, однако, меркантильная. Ну, может, и есть, почему ж не быть, сейчас у мужчин чего только нет. Куча всякой дряни бессмысленной. А ты вспомни лучше, снилось ли тебе недавно что-нибудь странное? Тогда, глядишь, что-нибудь и разъяснится.

Вязьмикина задумалась, посмотрела в безоблачное небо, потом медленно проговорила:

– Мне снилось, что я чуть не погибла… Я плыла по реке на плоту, плот опрокинулся и надолго ушел под воду. Сначала была кромешная тьма, а затем – яркий свет в конце туннеля. И когда я туда добралась, я увидела всю мою семью. Они стали критиковать меня за то, что я не так одета. А моя бабушка подошла и говорит: «Даже последняя шлюха не решилась бы прийти в такой одежде к райским вратам».

– А что же на тебе было, деточка? – заинтересовалась гадалка.

Вязьмикина наклонилась к ней и что-то зашептала на ухо.

Гадалка прыснула и прикрыла себе рот рукой.

«Что еще за бред, – подумал Пушкин. – Она же спрашивает у гадалки о Турецком? У него ведь темно-синий „Ауди“. Пожалуй, да. Что это может значить, кроме того, что она растеряна? Да ничего. Обычные женские бредни».

– Думаю, этот мужчина скоро сам тебя найдет, – пообещала добрая гадалка.

Вязьмикина немного побледнела.

– Ну ладно, иди уже, Бог с тобой, у меня рабочий день закончился.

Вязьмикина поднялась и медленно побрела в сторону площади.

Пушкин подождал с минуту и двинулся следом.

– Э?! – возмутился художник. – А портрэт?

– Под следующего переделаешь… Чтобы соблюсти приличное расстояние, Пушкин

сделал вид, что заинтересовался услугами очередного «арбатского» шарлатана. У него на жердочке сидел попугай и по команде хозяина отвечал на вопросы. То есть на самом деле он просто вытаскивал из банки бумажки, на которых было что-то накорябано. Вязьмикина собралась перекусить и прошла полсотни по диагонали вправо – к ларьку с хот-догами. Пушкин остался на месте. Он дал владельцу мудрой птицы десятку и спросил, глядя, как Вязьмикина поглощает сосиску:

– Я бы хотел узнать, что такое… м-мм… удача. Или успех?

– Успех чего? – уточнил шарлатан. «Успех операции», чуть было не сказал Пушкин.

– Вообще успех. В широком смысле успех. Любой успех. Ну хоть какой-нибудь успех, а?

Шарлатан почесал попугаю длинным ногтем голову и сказал странное слово:

– Бергефьель!

«Красивое слово, – подумал Пушкин. – Красивое, загадочное…»

Попугай не двигался. Шарлатан наклонился к нему и заорал:

– Бергефьель!!!

Птица, вздрогнув, тут же клювом вытащила бумажку и ткнула ее Пушкину в руку.

«В четыре года ты радуешься, если не писаешь в штаны. В двенадцать – если у тебя есть друзья. В восемнадцать – если занимаешься сексом. В тридцать пять – когда ты много зарабатываешь или удачно делаешь карьеру.

В шестьдесят лет – если занимаешься сексом.

В семьдесят – если у тебя есть друзья.

В восемьдесят – если не писаешь в штаны…»

– Бергефьель, – повторил Пушкин. – Форменный Б…ергефьель… Кстати, что это значит? На каком языке?

– Древнее норвежское слово, – торжественно сообщил шарлатан. – Его донес до нас, суетных, один великий скандинавский писатель. А это, между прочим, норвежский попугай, он знает только родной язык, так что, сами понимаете…

– В Норвегии есть попугаи? – удивился Пушкин.

– Особая морозоустойчивая порода. Гнездятся в прибрежных скалах.

– Писатель, говоришь, придумал? Норвежский?

– Да уж не Пятибратов.

– Кнут Гамсун, что ли?

Потрясенный такой эрудицией шарлатан несколько секунд молчал, потом покопался в кармане и протянул Пушкину червонец назад.

– Да ладно тебе, – сказал сыщик.

Вязьмикина доела свою сосиску и поймала такси. Пушкин, разумеется, поехал следом. Через десять минут он рапортовал Турецкому, что Вязьмикина ни с кем не встречалась и – самое главное – никто другой, кроме Пушкина, за ней не следит.

Турецкий попросил подробно описать, где она была и что делала. Пушкин рассказал.