Прощённые долги

– Я тоже лежу здесь и думаю, но до сих пор ничего не могу понять, – признался Озирский. – Радуюсь тому, что всё было не напрасно. И одновременно боюсь, что Антона прикончат сейчас, в отместку за «баньку». Я, конечно, прикусил язык и ничего Аверину говорить не стал. Пообещал, что уточню некоторые детали, а после перезвоню. Он и не догадывался, что я говорю из клиники. Возможно, завтра что-нибудь и прояснится. Может быть, Лобанов Антона с кем-то перепутал? Они ведь не так хорошо были знакомы, чтобы говорить наверняка. По крайней мере, надежда остаётся, и это – самое главное. Ну, всё, Севыч, ты иди, а ко мне попробуй прислать Романа. Надеюсь, что, поговорив с ним, я поправлюсь окончательно.

– Теперь у меня вопрос. – Грачёв так и стоял на пороге. – Прости, если тебе тяжело вспоминать… Мамедов ведь общался с тобой там, в «баньке»?

– И даже раньше – у «стекляшки», потом – в фургоне. А что? – Глаза Озирского потухли, а губы плотно сжались.

– Ты голос его помнишь? Кажется, ты обратил внимание, что он очень похож на Сашкин?

– У меня всё время было впечатление, что это – наш с тобой общий друг. Только, в отличие от Минца, в голосе Мамедова нет испепеляющей страсти. Сашка всё-таки романтик, а Мамедов обеими ногами стоял на земле.

– Тебе виднее. Ты наблюдал Мамедова живьём, – согласился Грачёв. – Но я о другом хочу сказать. Помнишь. Сашка говорил, что его кровь не соответствует крови его родителей? Ну, не может у него такой группы быть, ни при каких обстоятельствах…

– Да, говорил. И что? – Андрей не понимал, почему Всеволод так взволнован, и очень хотел встретиться с Брагиным.

– Так вот, экспертиза показала, что, ко всему прочему, Сашка Минц и Али Мамедов одной крови. Вопрос выходит на качественно новый уровень, правда ведь? Так что будем разбираться. А теперь я пошёл за Брагиным, но гарантировать ничего не могу…

* * *

В сиреневых сумерках тихо шелестели листья. Днём они были жёлтыми, коричневыми и багряными, а кое-где даже сохранялась свежая зелень. Сейчас же, когда чистое, ещё высокое небо стало подсвечиваться изумрудным, все кроны сделались одинаковыми, мрачно-серыми. Андрей уже видел острые огоньки звёзд между неподвижно застывшими ветками деревьев, которые росли около больничных корпусов.

Озирский, вернувшись с перевязки и вяло пообещав ускорить доставку паспорта, в своей палате непозволительно оживился. Он весь день сгорал от нетерпения, а сейчас с ужасом думал о том, что всё может сорваться. Чтобы немного успокоиться, Андрей присел к тумбочке, косо выдрал лист из блокнота и стал ужасными каракулями писать слова благодарности персоналу клиники. Что ли говори, а условия ему тут создали отменные, лечили на совесть, и потому сбежать просто так Андрей не мог.

Перечислив всех, кому хотел выразить признательность, Андрей взглянул на часы и тихо ахнул. В процессе творчества он начисто позабыл о времени, и теперь едва не пропустил условленный час. На его счастье, в воскресенье больничная жизнь замедлилась, и медсестры с врачами заходили в палату не часто.

Особенно Озирский страдал, когда приходили делать уколы. Девушка в халате и косынке, со стерилизатором в руках, являлась к нему во сне уже год с лишним, а утром Андрей понимал, что её нет на свете. И тогда он начинал бичевать себя и каяться, что не уберёг Ленку, спихнул детей на мать. А сам, паразит, уже полгода даже не гулял с ними…

В клинике сон стал явью, и Озирскому захотелось сбежать не только от следователей и дотошных учёных из медицинского института, которому принадлежала клиника. В первую очередь он цепенел, когда видел в дверях хрупкую фигурку сестрички, которая очень напоминала ему жену. В довершение всего, её тоже звали Еленой.

По коридору шаркали шаги, там что-то звенело и шелестело. В окнах корпуса горел свет, разбавляя прохладную мглу облетающего парка. Андрей вытащил из-под матраса джинсы, коричневый джемпер «Монтана», вываренную почти добела куртку, носки и туфли. Всеволод носил обувь на два номера больше, потому что и ростом был много выше Андрея; но это не имело сейчас никакого значения. Джинсы, конечно, пришлось подогнуть, а куртка, напротив, не сходилась на груди, хотя и сам Грачёв не был астеником. Решив, что тут не до жиру, Андрей накинул поверх всего халат и вышел в коридор.

К некоторым тяжёлым больным сейчас пришли родственники. Они осторожно ступали по влажному полу, выстеленному пластиковыми квадратами салатного и розового цвета. Молчаливые, сосредоточенные посетители передвигались едва ли не на цыпочках. Подождав, пока они пройдут и удалятся на приличное расстояние, Озирский через коридор прошёл в мужской туалет. В кабинах возились, кряхтели, постанывали, и Андрей мысленно выругал этих людей последними словами.

Времени оставалось мало. Записка лежала на тумбочке, и её в любой момент могли найти, а после поднять тревогу. Приехал Грачёв или нет, Андрей из окна не видел, но считал, что иначе не может быть. За листвой и оградой прогрохотал освещённый и пустой по случаю воскресенья трамвай. Машин тоже было гораздо меньше, чем в будни, и больные в саду не гуляли.