Прошедшие войны

— Представляете, как мне не везет в жизни. Оказывается, в этих трех прицепных вагонах находятся люди из Дуц-Хоте. А оттуда муж моей дочери. Мало того, что я всю жизнь этого зятька и его родню на шее таскал, так они меня и здесь достали… Просто ужас… Пришлось поделиться последним. Несколько буханок хлеба за копейки, гроши отдал… А нам ведь — еще долго ехать… А что впереди еще неизвестно… Комендант Горбатюк виноват — обещал ни одной этой рожи не показывать, а сам… Негодяй… Я ему столько сделал. Даже четырехкомнатную квартиру сестры жены на его имя переписал… Да ладно там, что уж жалеть, она им все равно больше не пригодится. А кроме квартиры — сколько надавал. Просто кровопийца. Ничего, я доложу куда следует… Ведь слово надо выполнять… А эти дуцхотовские — совсем дикари. Смотрят на меня — будто я виноват в их бедах. Нет чтобы жить по-человечески, нет, не подчинялись, не сломили свою гордыню, вот и результат. А надо в жизни быть компромиссным, где надо опустить головочку, чуть пригнуться. Убрали бы в сторону свою вековую своенравность, высокомерие, и ничего бы не было, а теперь собьют с них спесь… Ну ладно, что мы все о неладном. Давайте выпьем, друзья. Наливайте… Полнее лей, полнее… А где моя шоколадка?.. Да вы ешьте икорочку, ешьте. У меня ее полный бочонок. В вагоне тепло, боюсь, испортится… Надо сказать, чтобы этот солдат-истопник меньше угля в печь ложил, а то от жары спать тяжело, очень душно. А окно открыть боюсь, эти голодранцы могут на ходу залезть, — и он со смехом указал пальцем в сторону хвостовых вагонов. — Ну, давайте за товарища Сталина и кра-си-вых жен-щин!

— Браво!

— Прекрасный тост.

— Хорошо сказал. Очень актуально.

— Ха-ха-ха, — лился сытый смех из купе…

Через пару дней поезд, как обычно, остановился где-то в казахстанской пустыне на много часов. Было солнечное, морозное утро. Дул порывистый ветер. Ахмед Якубович выходить из вагона на прогулку не смел, боялся встреч с «голодранцами из Дуц-Хоте». Он в одной майке стоял перед зеркалом, маленькими ножничками и лезвием поправлял тонкие усики, иногда критически осматривал сбоку свой живот, недовольно вертел головой, посвистывал какую-то шутливую мелодию. Рядом на маленьком столике дымилась трубка. Он сунул ее в рот: посмотрел, как выглядит с ней в профиль, потом в фас. «Да, так лучше, осмысленнее становится лицо, — подумал он, — ведь недаром и товарищ Сталин и первый секретарь — Андрей Федорович курят больше трубку, чем всем доступные папиросы… Так совсем другой вид… Как я раньше не догадался… Когда мы наконец поедем?» — и он выглянул лениво в окно, и вдруг взгляд его преобразился, зажегся обычным выражением алчности и вечного голода. Он жадно облизал толстые губы, кулаком вытер рот, глазами пожирал длинную женщину, проходящую мимо вагона в сопровождении двух подростков. Это была Дихант. Ее впервые после смерти Дени и пропажи Гелани вывели на воздух — боялись, что она сойдет с ума.

Ахмед Якубович долго всматривался в лицо женщины, потом, позабыв все на свете, перебежал в соседнее купе и оттуда любовался увиденным. Затем ждал терпеливо, пока троица не вернется. Вновь внимательно выглядывал из окна, позабыв всякую осторожность.

А чуть погодя, когда Дихант сидела уже в своем вагоне и безучастно смотрела в одну точку, к ней подошел взрослый мужчина, сосед Арачаевых и по Дуц-Хоте, и по вагону.

— Дихант, — твердо, с радостной надеждой сказал он, — тесть Зукаева Курто предлагает за твои сережки — двадцать буханок хлеба.

Все раскрыли голодные рты.

Дихант спокойно сняла сережки, посмотрела с любовью, на них: различными цветами блеснули в полумраке вагона огромные камни.

— Это последнее, что осталось у меня на память от отца… Забери, — прошептала она и отвернула голову.

Минут через десять группа людей по обмену во главе с соседом возвратилась.

— Дихант, — озабоченно сказали они, — эта свинья говорит, что он ошибся и в знак утешения и родства может дать только пять буханок хлеба… Что нам делать? — Он не ошибся… У этих сережек давняя и трагическая история… Отдайте их ему бесплатно. Пусть подавится ими.

Вечером пять буханок зачерствелого хлеба делили ровно на шестьдесят семь частей. Дихант свой кусочек поделила между сыном и дочерью.

Поезд медленно тронулся дальше, разбудив пустынную тишину визгливым гудком… Жизнь продолжалась…

И еще через пару дней Табарк обменяла родовой серебряный кинжал на четыре буханки черствого, покрытого плесенью хлеба… Поехали дальше по голой, промерзшей в ветрах пустыне Кызылкум…