Прошлым летом

В избе деда Лариона Анюта переодевается. Увидев, какими стали мои новые брюки, она огорчается почти до слез.

— Ой, что я наделала! — тихо восклицает она. — Уж вы сердитесь, не сердитесь, а я их возьму домой, постираю.

— Еще чего! — строго говорю я. — Будете стирать мужские брюки — засмеют.

— Пускай! — упрямо говорит Анюта.

— Э, да у меня кончился табак! — говорю я. — Выходит, опять надо идти в деревню. Провожу вас до лавки.

Выходим вместе. Анюта все-таки несет мои брюки, свернутые в узелок.

— Вы долго собираетесь ловить рыбу? — спрашивает Анюта.

— Не знаю. Пока не надоест. Может, месяц, а то и больше.

— А дома-то вас, наверное, ждут не дождутся, — вздыхает Анюта.

— Меня не ждут.

— Может ли быть?

— Меня некому ждать, Анюта.

— Ох! — тихо говорит Анюта. — Простите на глупом слове!

Некоторое время мы идем молча.

— Все равно, — печально говорит она, — погостите и уедете. Вам скучно в деревне.

— В колхозе нужны работники, а не такие, как я.

— Ох, как вам не стыдно?! — сердится Анюта, она даже краснеет от гнева.

— Разве на пчельник попроситься вместо деда Лариона?

— А в избе-читальне не можете? А в хате-лаборатории? А в клубе? А в сельсовете?.. Ну вас совсем!

Возле дороги лежит поверженная бурей молодая сосна. Голое, в зеленых синяках, тело сосны кое-где прикрыто сухими, блестящими лоскутками коры. Как рыжие, отброшенные назад волосы, пожелтевшая на сломанных ветвях хвоя.

— Ваш жених не вернулся? — спрашиваю я.

— Какой жених? — Анюта смотрит широко раскрытыми глазами; глаза у нее серые, в золотистых ресницах. — У меня нет жениха.

— Вот и неправда! Мне дед Ларион говорил, — выдумываю я.

— Ну, если дед Ларион! — смеется Анюта. — Вы лучше расскажите, как взяли Паулюса!

— Паулюса я не брал, а деду спасибо.

— Вон как!

— Когда б не он, вы бы меня не заметили.

— Ох, — говорит Анюта, — какой же ты недогадливый! Да я тебя приметила, еще когда ты в первый раз пришел, в шинельке.

— Анюта!

— Ой! — спохватывается Анюта. — Собрание нынче у нас…

Она торопливо убегает. На пригорке она оборачивается и кричит:

— Приходите завтра на мельницу! Придете? До поздней ночи я хожу по лесу.

Ночью в лесу теплее — под листьями, под хвойными ветками сбереглось тепло. Пруд, словно его налили кипятком, курится густым белым паром. В неподвижных высоких хлебах пахнет отсыревшей ржаной мукой. На горизонте зеленоватая полоска не то вечерней, не то утренней зари. Оттуда тянет холодом.

Потом разгорается тусклое зарево. Я тревожусь и не могу понять: где это горит? В Установке? В Алексеевке? А может быть, в лесничестве? Зарево становится все сильнее, а затем неожиданно слабеет и за тонкими осинками всплывает багровая луна.

Мы даем прозвища

Все эти дни грозы проходили стороной. В понедельник орудийные раскаты грома были слышны из Петровского, видели даже вспышки молний, — к вечеру через деревню прошел остаток тучи. Он двигался полосой, оборванный и темный, глухо ворча и роняя редкие капли. Ночь прошла тревожно, озаряемая тихими вспышками.

Позавчера в обед гроза была в Каблукове. Левый край тучи прошел над деревней, и скупые капли снова упали в пыль. С горки, из деревни, вечером было видно, как грозы ходили вокруг: темные полосы дождей проливались над Установкой, над Алексеевкой и лесничеством.

А вчера после обеда колхозники были испуганы громовыми выстрелами в упор. И, прежде чем успели убрать белье и добежать с огородов, хлынул дождь. Он был отвесный, стремительный и тек струйками, как из лейки. Потом стал падать град. Первые градины были с голубиное яйцо; казалось, что в ярости швыряют камнями. С деревьев сыпались листья и ветки.

После дождя девочка ходила с банкой и собирала град, крупный как вишня.

— Зачем тебе? — спросил я.

— Если у кого заболит зуб, то надо положить — заморозит! — ответила девочка.

Дождь возвращался три раза, но града больше не было.

В деревне выбило окна на всей левой стороне. В грязи лежали срезанные градом ветки. Земля под деревьями была усыпана веточками, сухими сучками, листьями и шишками.

Анюта говорит, что хлеба пострадали мало — град прошел узкой полосой.

Мы с Васей подходим к вязу и останавливаемся.

— Как будто не то место! — с сомнением говорю я.

— Это самое! — возражает Вася.

— Там вода была чистая. А здесь, видишь, в реке трава. И вяз не густой.

— Повредило градом, — говорит Вася, — а трава выросла. Сколько же не были…

Река густо проросла у берега рыжими концами трав; в них застряли старые листья, а вода остановилась и заржавела. Прежде тропинка на том берегу обозначалась только примятой травой, теперь ее видно издалека, как узкий соломенный половичок.

Мы садимся под вязом. Пахнет вянущим листом и 'Грибами. Трава прохладная, в ней блестят росинки. Сегодня рыба плещет сильнее и чаще.

Вася мрачен. Я чувствую себя виноватым — последнее время я позабыл мальчика.

Он смотрит на поплавок, шмыгает носом и время от времени резко дергает удочку; поплавок тянется к берегу, оставляя две маленькие волны.

— Вася! — окликаю я.

— Чего? — Он даже не оборачивается.