Проситель

— Что останавливает человека в попытках преодоления замкнутого пространства, каковым является его мир, точнее, некритически, а может, наркотически усвоенный жизненный опыт? — спросила Климова. И сама же ответила: — Разочарование, то есть осознание конечности любых усилий по изменению мира. Тайна мира в том, что независимо от того, меняются ли представления о нем отдельных людей, сам он остается прежним, то есть диктующим волю. Мир планета. Представления о нем различных людей — всего лишь спутники, которым не дано преодолеть силу его притяжения. Да, с орбиты можно увидеть необычные пейзажи, но сути дела это не меняет. Разочарование, признание конечности как неизбежной данности — это и есть несовершенство. Что может победить разочарование, конечность и несовершенство? Только множественная — во все стороны — бесконечность. На этих путях, в пламени этой свечи несовершенство сгорает без остатка.

— Несовершенство не может состоять из ничего, — возразил Берендеев.

Он смотрел в заливаемую дождем стеклянную стену и не мог понять, существует ли еще мир, в котором он живет: страна Россия, город Москва, Кутузовский проспект и т. д., или этот мир смыт с лица земли как оскорбляющее горний взгляд свидетельство несовершенства.

Мысль, что кто-то вдруг войдет в цветочный павильон, помешает их разговору, показалась Берендееву дикой. Павильон, как летающий остров Джонатана Свифта Лапута парил вне пределов Земли. Войти (влететь?) в него могли исключительно ангелы. Вот только Берендеев не знал, интересуются ли они цветами. Ни к селу ни к городу он вспомнил слова милиционера Николая Арзуманова, что многочисленные цветочные павильоны — это гнусные капища, где торгуют наркотиками. «Если бы там торговали одними цветами, вся Москва лежала бы в цветах, как покойник. Хотя, — с неожиданной тоской закончил оперуполномоченный, — она и так без пяти минут покойник. Но хоронить ее будут в общей могиле и без цветов».

Берендеев подумал, что несовершенство столь же неисчерпаемо, как бесконечность или свобода.

— Из чего-то же оно состоит, — продолжил он. — Беда в том, что то, из чего оно состоит, иной раз милее человеку, чем свобода, равенство, братство и счастье всех народов.

— В твоем случае, — улыбнулась Климова, и Берендеев почувствовал зов плоти, — оно состоит из помещения в центр мироздания образа женщины. Добавлю от себя: образа, существующего отдельно от реальной женщины, то есть существующего исключительно в твоем сознании. Все твои чувства, мысли, действия еще, так сказать, во внутриутробном состоянии как бы подвергаются некоему, на манер рентгеновского, облучению со стороны этого ошибочного центра мироздания. В результате они превращаются если не в окончательных уродов, то в изначальных импотентов. Я знаю, почему ты не готов ощущать себя всего лишь свечой. Ты созрел для того, чтобы перестроить, переоборудовать свой центр. Прежде там был образ женщины, и ты не преуспел. Теперь ты хочешь поместить туда…

— Да, — перебил Берендеев, — хочу. Но ведь в этом случае я не представляю для тебя никакой ценности. Зачем ты тратишь на меня свое драгоценное время? Я сознаю, что несовершенен. И единственное, чего я хочу, — усовершенствоваться в своем несовершенстве. Мне не нужны миры. Мне не нужна истина. Мне нужна всего лишь свобода в выборе несовершенств.

— Ты не только не хочешь учиться на ошибках, — с грустью посмотрела на него Климова, — но даже не хочешь понять, где и в чем ты ошибся. Твое дальнейшее земное существование, в сущности, бесперспективно. Ты не сможешь донести свой новый опыт до читателей, потому что он не подлежит художественному обобщению в рамках так называемого литературного произведения. Тебя никто не поймет.

— Наивно надеяться на понимание в стране, где люди практически не берут в руки книги. А если иногда и берут, то не те люди и не те книги. Я давно махнул рукой на славу.

— И протянул руку к металлу, — сказала Климова.

— Металлу? — удивился Берендеев.

— Металлу, — подтвердила Климова. — Но сознание, умноженное на металл, превращается в ржавчину, прежде чем успевает это осознать.

— люди гибнут за металл… — пробормотал Берендеев. — Если ты не возражаешь, я куплю эту розу, — указал на темно-красную, как венозная кровь, завитую, как раковина, на длинном зеленом с шипами стебле. — Люди гибнут всегда, везде и всюду. На том стоит мир. А это, согласись, — ему вдруг стало легко и весело, как если бы все проблемы в жизни сами собой разрешились, а впереди его ожидали одни лишь удачи и радости, — несправедливо, а главное… как-то мелко. Так что какая, в сущности, разница?

— Люди смертны, — согласилась Климова, — но некоторые живут по вашим меркам достаточно долго.

— Долго? Сколько? — насторожился Берендеев.

— Двести лет, — уточнила Климова, отделяя выбранную Берендеевым розу от остальных, заворачивая ее, как в плащ, в целлофан.

Дождь снаружи и не думал прекращаться. Берендеев подумал, что плащ для розы будет весьма кстати.

— Кто же эти люди? — спросил он. — Где они живут?

— Сумасшедшие, — ответила Климова. — Они живут в сумасшедших домах.