Проснись в Никогда

– Она только что была здесь. А теперь слишком поздно! Слишком поздно. Неужели вы не понимаете? Марта. Она никогда не вернется! Я должна ей сказать. Ее больше нет, и теперь я не смогу ей сказать, что…

– Т-ш-ш, – оборвала меня Уитли, обняла меня, принялась вытирать слезы с моих щек. – Все закончилось, Би. Оглянись вокруг. Уже почти все.

* * *

«Оглянись вокруг. Уже почти все».

Как жаль, что никто не сказал мне этого раньше. Этих слов о жизни. Как жаль, что я этого не понимала.

Больше мы не разговаривали. Ни к чему. Мы просто закутались в плед и стали смотреть на воду.

Кэннон уже переместился в другое место.

Солнце садилось за горизонт. Теперь оно стало ярко-оранжевым, как на детских рисунках, его лучи нежно гладили нас по лицу, тепло их проникало внутрь, заполняя каждую темную дыру и озаряя каждый уголок. Однажды я уже испытывала нечто похожее: Дарроу, ничем не примечательный вторник, посиделки в компании друзей – и вдруг один из них выразил вслух то, что я чувствовала, и все вокруг обрело невероятную четкость, как это иногда случается. Время на миг застыло, и из обрывков нашего смеха, похожих на летящие на ветру волосы, из соприкосновения наших плеч выкристаллизовалось ощущение чего-то непреходящего.

Со мной что-то происходило. Не знаю, была ли то смерть или другое состояние в непостижимом круговороте жизни. Меня неодолимо потянуло на дно лодки, где я стала бездумно глядеть на бескрайнее желтое небо. Во время последнего пробуждения у Киплинга и Уитли было больше времени, чем у меня. Но когда-то должен был настать и их черед. Я видела, как они склоняются надо мной, шепча слова, которых я не могла слышать, полные сомнений, но не страха; чувствовала тепло их рук, сжимающих мою ладонь в ожидании того, что должно было случиться.

Я никогда не отпущу их. Никогда.

Потом их лица растворились в наступающих сумерках, и я ускользнула прочь.

Глава 26

Я плыла в молочно-белом пространстве.

В горле ощущалось что-то твердое. До меня донеслись чьи-то шаги.

– Доброе утро, – послышался мужской голос. – Ну как наши дела?

Что-то лязгнуло. Я ощутила рядом человеческое присутствие.

– Я знаю, что это нелегко. Как я уже говорил вчера, мы будем делать все постепенно. Жизненные показатели очень хорошие. Надеюсь, сегодня мы прекратим искусственную вентиляцию легких. Нужно проверить, способна ли она выполнять команды.

Последовала возня; кто-то вполголоса переговаривался. Чья-то рука коснулась моего локтя.

– Беатрис? Вы можете открыть глаза?

Я моргнула. Перед глазами плыли цветные пятна, и ничего больше.

– О господи…

– Беатрис?

– Смотрите! Она подает признаки жизни!

– Бамблби?

– Вы можете показать мне два пальца?

Вокруг все расплывалось. Я колыхалась в какой-то болотной жиже. Я попыталась поднять руку. В горле полыхал пожар.

– Так, теперь другую руку. Отлично. А теперь пошевелите пальцами ног.

Надо мной кто-то склонился. Внезапно в глаза ударил свет. Внутри головы, казалось, заметался раскаленный фиолетовый шарик.

Я снова моргнула.

И вдруг различила висящий на стене телевизор, по которому шло утреннее ток-шоу, без звука. В глаза мне бросилась дата в нижней части экрана: 7:21. 10 сентября.

Я была жива.

* * *

Вновь погружаясь в теплую колышущуюся тьму, я вспомнила последний разговор с Мартой. У меня было такое чувство, словно она покинула меня несколько секунд назад. Ее признание вывернуло меня наизнанку. Этот секрет я хранила так глубоко в сердце, что он и в самом деле был погребен там, вдали от глаз, точно самолет, пропавший с радаров и не оставивший следов, – некоторые даже подвергали сомнению сам факт существования его пассажиров.

Уитли даже не подозревала, насколько она была права.

«Если задуматься, мы все убили Джима».

Мне никто не задал ни одного вопроса – ни друзья, ни полицейские, ни родители. Никто. Ведь я была хорошей девочкой. Сестрой Би.

«Я иду на карьер. Приходи».

Сидя в общежитии, у себя в комнате, я снова и снова прослушивала сообщение Джима, глядя в окно на пустую лужайку. Мне было так одиноко. Я любила его. И в то же время ненавидела. Ненавидела за то, что из-за него я порой чувствовала себя живой и настоящей, а порой невидимой, будто он был фокусником, а я – кроликом в его шляпе. Я разрывалась между своими желаниями: увидеть его, простить его, выбросить его из головы раз и навсегда. Лучше бы он никогда не выделял меня из других. Перспектива жизни без Джима была слишком мучительной.

Я выбралась из постели, стащила пижаму, надела сексуальное белье, которое приберегала для особых случаев, белые джинсовые шорты в обтяжку, которые нравились Джиму, и позаимствованный у Уитли белый топ «Гуччи», оставляющий открытым одно плечо. Я с ним пересплю. Дурацкое решение, которое, однако, наполнило меня возбуждением, – железобетонная решимость, за которую я могла держаться, как за буксировочный трос. Я подвела глаза, накрасила ресницы, намазала губы красной маковской помадой Уитли. Волосы, обычно собранные в хвост, я распустила, чтобы они рассыпались по спине. Потом натянула свои «конверсы», бросила в рюкзак две свечки, взяла с кровати плед.