Проснись в Никогда

И однако, было. Передо мной стоял Джим. Он был прежним и в то же время другим. Я смотрела на него и думала о том, что мы никогда не видим друг друга по-настоящему. Память — ленивая служанка, которая старается работать поменьше. Пока человек жив, пока он рядом с тобой, память не утруждает себя сохранением всяких мелочей, а когда он умирает, выдает одно и то же затертое до дыр воспоминание, пока мелочи не изглаживаются совсем: веснушки, улыбка, открывающая чуть неровные зубы, морщинки вокруг глаз.

— Идем, — сказал Джим. — Нам нельзя опаздывать.

Он согнул руку в локте и просунул мою ладонь в образовавшееся отверстие. Я уже забыла об этой его манере. Он повел меня по дорожке мимо женщин с младенцами в колясках — все смотрели на него, в разной степени восхищенные, — и мужчины с тележкой из супермаркета, набитой пустыми пластмассовыми бутылками.

Похоже, в этом пробуждении меня занесло в один из тех нескольких дней, когда мы с Джимом гостили у его родных в Нью-Йорке.

Это не Рождество. А для весенних каникул слишком холодно.

Так когда же все происходит?

Можно было спросить, куда мы опаздываем, но мысль о том, чтобы завести разговор, была невыносима. Каждый раз, глядя на Джима, я просто не могла поверить в происходящее. Мне хотелось отмечать каждую его черточку, каждый взмах его ресниц, каждый вздох, каждую ухмылку краешком губ. А еще я была напугана. В горле, точно гигантская плюха жвачки, стоял ком, грозивший провалиться ниже. Если это произойдет, я или разрыдаюсь, или вывалю на него бессвязный поток откровений о Никогда и о том, что он уже мертв.

«Ты мертв, любовь моя. У тебя так мало времени».

Закусив губу, я позволила ему провести меня по Пятой авеню. Мы ворвались в вестибюль дома — Пятая авеню, 944, как гласила изящная надпись на зеленом козырьке над входом, — и окунулись в резкий аромат гортензий и роз, собранных в гигантский, астероидоподобный, немыслимый букет, что стоял на столе. Джим небрежно помахал швейцару:

— Привет, Мердок.

Потом мы остались вдвоем в лифте. Джим внимательно наблюдал за мной, прислонившись к стене, обшитой деревянными панелями. Я совсем забыла о его манере разглядывать людей так, будто они были бесценными произведениями искусства.

— Не волнуйся, — сказал он.

Он вновь завладел моей рукой, скользнул губами по костяшкам моих пальцев и попятился из распахнувшихся дверей лифта, увлекая меня в квартиру. Я уже успела забыть, какой роскошной она была, какое эхо гуляло по комнатам, похожим на музейные залы, украшенным железными скульптурами птиц, увешанным портретами людей со строгими лицами, уставленным хлипкими тонконогими кушетками, которые напоминали скорее молящихся богомолов, чем предметы мебели. Опустив глаза, я увидела ободранные носки своих туфель, катышки на заношенных чулках и ощутила знакомый укол смущения. Войдя в гостиную, мы немедленно очутились в толпе народа, где все были в черном: черные платья, черные, белые и красные шелковые шарфы, темносиние костюмы. И я поняла, куда попала.

Первый год в Дарроу. Пять лет назад. Выходные в конце сентября.

Джим пригласил меня поехать на похороны его двоюродного деда Карла. Тогда мы с Джимом были едва знакомы.

Он представился мне всего за неделю до этого.

—

— Джим Мейсон.

Он сидел позади меня на уроке английского и теперь придвинул свой стул вплотную ко мне, так близко, что я ощутила на своей щеке мятную свежесть его дыхания, отвлекшись от поиска рифмы для будущей песни.

— Чем ты таким занимаешься? — Он заглянул в мою тетрадку и нахмурился. — «Катастрофа в китайской прачечной Феньфан: оригинальный саундтрек». Что это?

Смутившись, я спрятала тетрадку под ноутбук.

— Да так, всякая лабуда.

— Это не похоже на лабуду.

Я кашлянула. Звук вышел каким-то хлюпающим.

— Я сочиняю саундтреки к несуществующим фильмам. Просто сочиняю, и все. Не спрашивай зачем.

— Ясно. — Он кивнул как ни в чем не бывало. — И когда ты собираешься ложиться в психушку? На следующей неделе? В следующем году?

Я рассмеялась.

Он протянул руку:

— Джим Мейсон. Очень рад, что успел познакомиться с тобой до того, как тебя упекли в палату с мягкими стенами.

— Беатрис Хартли.

Он подмигнул:

— Я тоже чокнутый поэт.

Я улыбнулась. Повисло неловкое молчание. Джим внимательно изучал меня, откинувшись на спинку стула. Я уткнулась в свой ноутбук и сделала вид, что набираю что-то страшно важное, отчаянно стараясь прогнать с щек румянец. Я надеялась, что все это ему скоро надоест, он вернется за свою парту и оставит меня в покое.

Вместо этого он, нисколько не рисуясь, затянул дробным речитативом на манер битбоксеров:

На уроке английского я заметил девчонку,
Робкую, как птичка, тонкую, звонкую.
Я боюсь дышать: вдруг ненароком спугну ее?
Где потом искать вторую такую?
Эй, вы, чуваки из сената! Кажется, пора бы
Объявить ее праздником государственного
масштаба.