Проснись в Никогда

Он взял стаканчик, отхлебнул чая, потом развернулся и пошел к двери. Мои родители последовали за ним. Прошептав им что-то, он удалился в сопровождении той же самой женщины.

Глава 27

У мамы с папой не было выбора — пришлось все мне рассказать, хотя я и сама знала об этом.

Киплинг Сент-Джон.

Уитли Лэнсинг.

Кэннон Бичем.

Марта Зиглер.

Все они были мертвы.

Меня отправили на реабилитацию, и я шесть недель прогуливалась по коридорам, опираясь на регулируемую по высоте трость с мягкой рукоятью. Я ходила вверх-вниз по лестницам и разрабатывала левую руку, которая дрожала, тряслась и вообще жила своей жизнью. В первый же вечер, после ужина, я села за компьютер общего пользования и почитала, что пишут об аварии.

Статьи о ней поместили «Провиденс джорнэл», «Уорик бикон» и «Ю-Эс-Эй тудей». Везде была одна и та же фраза: «Трагически оборвавшиеся юные жизни». Она попалась мне на глаза и в редакторской колонке «Рипабликен нейшн», посвященной проблеме вождения в состоянии алкогольного опьянения и ее актуальности в городах Новой Англии с растущей безработицей. Все статьи открывались фотографиями Уитли, хрестоматийной мертвой блондинки, предмета всеобщих мечтаний, затем журналисты переходили к Кэннону, Киплингу и Марте, непременно упоминая о том, что Марта была полной стипендиаткой в Массачусетском технологическом институте. Мое имя стояло в самом конце: единственная счастливица, оставшаяся в живых.

Их страницы на «Фейсбуке» стали мемориальными. Я не удивилась. То же самое случилось и с Джимом. Ребята, с которыми эти четверо были шапочно знакомы по Дарроу, и друзья детства постили на их стенах сообщения: «Мое сердце разбито» или «Без тебя мир опустел», густо приправленные смайликами в виде молитвенно сложенных рук, анонимными комментариями в духе «Жизнь — боль» и гифками с портретами Хита Леджера.

На похороны я не попала, так как лежала в больнице. Поэтому я принялась читать о них. Местные газеты в их родных городах опубликовали дополнительные материалы, посвященные трагедии (поскольку изначальные статьи собрали сотни лайкови перепостов), обязательно прилагая фотографию убитого горем родственника, читающего с церковной кафедры стихотворение памяти усопшего. С увеличенной фотографии в траурной рамке, установленной на треноге рядом с ним, смотрело лицо Киплинга / Кэннона / Марты / Уитли — беспечных, счастливых, не знающих ничего о своей судьбе. Это неумолимо наводило меня на мысль о том, что жизнь, ко всему прочему, совершенно непредсказуема.

«Линда Толледо произносит речь на поминальной службе по случаю кончины ее дочери Уитли Лэнсинг, погибшей в автокатастрофе».

На обочине прибрежной дороги в месте аварии даже возник стихийный мемориал из цветов, фотографий, свечей и плюшевых мишек. Люди фотографировались с ними и публиковали в Интернете с хэштегом «#rip» или «#вечнаяпамять».

Они не страдали, заверили полицейские моих родителей. Все четверо погибли в момент столкновения.

Я выжила благодаря тому, что не пристегнулась. Меня выбросило из машины, и я приземлилась в кустах, а для всех остальных улетевший в овраг «ягуар» стал западней.

И ни одна живая душа не подозревала о настоящей причине, по которой я осталась в живых: я прожила столетие внутри одной-единственной секунды. Я сотни раз умирала, узнала с разных сторон и полюбила этих четверых так, как мало кому из живущих было дано. Я называла домом место, где мелочи вроде жизни и смерти не значили ровно ничего — важны были только хрупкие моменты единения в промежутках между ними.

Если ты что-то оттуда выносил, так это благоговение перед каждой секундой своей маленькой жизни.

—

Так началась моя жизнь за пределами Никогда.

Она оказалась другой — не такой, как я помнила. Я оказалась другой.

Дело было не только в длинном шраме над моим правым ухом, напоминавшим перевернутый вопросительный знак. Волосы надежно скрывали его, но он был там — моя татуировка, мой памятный знак. Со стороны я производила впечатление человека, уверенного в себе, но, пожалуй, слишком уж серьезного. Я почти избавилась от привычки закусывать нижнюю губу и заправлять волосы за уши. Меня больше не волновало, нравлюсь ли я людям, красива я или нет, не допустила ли я какой-нибудь ошибки. Теперь я не боялась есть, сидя одна за столиком в людном кафетерии, первой заговаривать с незнакомыми симпатичными парнями, петь под караоке, выступать со сцены. Все, о чем люди так переживают, на что тратят так много времени, стало ненужным для меня благодаря Никогда. Я больше не спешила поскорее заполнить тишину, позволяя ей стоять до скончания века, точно это была миска с фруктами.

Друзья родителей перешептывались: «Беатрис и вправду выбралась из своей раковины»; «Вы, наверное, так рады». Они изумлялись, узнавая о том, что я перевелась в Бостонский колледж[22], изучаю там теорию музыки и историю искусств, подрабатываю в компании, создающей компьютерные игры, и волонтерствую в благотворительной организации, члены которой читают перед сном книги детям, оставшимся без родителей.

Этим детям я и поведала о Никогда.