Прости…

Чем больше крови вытекало из порезанного пальца, тем явственнее и прочнее формировалась в его голове успокаивающая ассоциация, что это кровь барда. Даже в овладевшей им неудержимой страсти крушить и убивать, когда он принялся изо всех сил пинать ствол, он смотрел на капающие капли крови и получал облегчение, представляя себе, что это кровь барда и что именно его, барда, он сейчас так остервенело изничтожает. Он пришел в себя, только когда ощутил сильную боль в стопе, которой при очередном ударе неудачно угодил в торчавший обломок сучка. Выдохшийся и обессиленный, он упал на колени и долго приходил в себя, слизывая кровь из раны на пальце. Потом обвязал ее сплетенным из нескольких гигиенических салфеток жгутом и с ружьем под мышкой вышел на середину поляны. Расстрелял весь магазин, пять зарядов, то есть целую упаковку из купленных трех. Он целился в ствол, на котором минуту назад сидел. Попал только раз.

Вернулся домой поздно ночью, избежав таким образом расспросов матери и сестры. На следующий день пораненный палец объяснил неловкостью при смене колеса в машине. Врал, кажется, не слишком талантливо, потому что мать вдруг забеспокоилась и стала расспрашивать его о жизни с Пати, о том, на самом ли деле он счастлив в Польше, о возвращении во Францию – постоянно на это нажимала, а также о том, не собирается ли Пати родить ей внучку, непременно внучку, потому что внука она не хочет. Его мать любила Пати, как любила она мать Пати. Июль девяносто первого он, Пати и ее мать провели во Франции. Спокойный месяц, когда их мир был нормальным.

Двумя днями позже он нежнее и чувственнее, чем обычно, попрощался с матерью, заехал в дом отца, где провел несколько часов. Поздно вечером отправился назад, в Польшу. Ружье ехало с ним, замотанное в кучу тряпок и спрятанное в багажнике под запасным колесом. Он без какого бы то ни было досмотра миновал три границы по пути из Нанта в Краков. Лишь после трех с половиной часов ожидания на пограничном переходе в Сьвецке между Германией и Польшей он открыл багажник по просьбе немецкого таможенника, скорее любопытствующего, чем блюдущего выполнение должностной инструкции, но контроль был краткой формальностью, а не тщательной проверкой. И хоть ехал он на польской машине с краковскими регистрационными номерами, его французский паспорт и факт, что он начинал разговор с таможенниками по-французски, после которого переходил, как правило, на английский, всегда гарантировал более снисходительный подход. С немецкой стороны границы теперь уже объединенной Германии работали те же самые люди, которые почти два года контролировали его, когда он въезжал из несуществующей больше ГДР в Польшу. Сменилась форма и знаки различия, а вот их заносчивость и традиционная подозрительность в отношении поляков как были, так и остались. У него даже сложилось впечатление, что всё это выросло и стало агрессивнее. Во всяком случае, на немецко-польской границе выгоднее быть французом. Это распространялось и на польскую семью такого француза. Быть неполяком на немецко-польской границе было почетно. Пати наблюдала это с грустью, раздражением и возмущением (часто прорывавшимся наружу при ее взрывном характере), когда они вместе путешествовали во Францию и обратно. Можно очень театрально разрушить Берлинскую стену, можно быстро убрать пограничные столбы между разделенными некогда частями Германии, можно переодеться в новую форму, но для того, чтобы убрать ментальные решетки в тюрьмах человеческих стереотипов, нужно гораздо больше тяжкого труда, а главное – гораздо больше времени.