Прости меня, луна

Вроде простила. Даже соизволила имя ребенку дать. Стелла.

Он не возражал, хотя видел дочку Касей, Касатушкой. Но и данное женой имя нравилось. Стелла — это звезда. Та, самая яркая на небосводе, что вела к ее матери и десяти дням любви. Словно и не жил прежде.

Жалел ли, что не остался с Ходицей? Жалел. Конечно, жалел. Часто вспоминал. Даже снились и хижина, и ее хозяйка. Тепло. Любо.

Эх, не был бы он царем!

— Чего стоишь, милая? Пойдем! — а руки уже опустил. Понял, что дочь не прыгнет, как бывало. Выросла. Тринадцать уже. — Я усадьбу тайно купил. Будешь в ней хозяйкой. Имя тебе поменяем, чтобы соседей не смущать. А я буду наведываться. Как отправлюсь на охоту, так обязательно к тебе заскочу.

— Нянька… — дочь голову не повернула, только руку с оттопыренным указательным пальцем подняла.

— Что нянька? Бери с собой! — от пьяного куража голова кружилась.

«Это же надо! Собственную дочь похищаю!»

Кошка морду высунула из-под лавки.

— И кошку бери!

— Нянька… — а дочь опять за свое.

— Негоже девочке, словно воровке, жить крадучись, — нянька вышла вперед, растопырила руки словно крылья. «Ну чисто наседка, прячущая свое дитя». — У нее судьба иная. Все определено. Ступай, батюшка, с богом. А мы уж сами. Монастырь ждет. Слышишь, колокола в ночи гудят?

И действительно, разлился по лесу звон, заглушивший и голоса, и конское ржание, и ветер, что только что с завыванием тряс верхушки сосен. Собаки заскулили, лошади начали перебирать ногами, а иные и вовсе приседать. Печаль-тревога сжала сердце, легла камнем на грудь, не давая вздохнуть.

Берелив так и остался стоять у дороги застывшей фигурой, когда кони, впряженные в повозку, тронулись. Хлопнула дверь, щелкнул хлыстом кучер, ветер, очнувшись, бросил в лицо горсть снега.

Через четверть часа царские люди отмерли. Их ноги вконец окоченели, а бороды покрылись паутиной снежных кружев.

— Что это было? — в глазах бывалых охотников читалось недоумение. Слеза, что ползла по щеке государя, застыла в спутанной бороде мерцающей бусиной.

— Ты прости меня, звезда…

— Кто ты, Мякиня?

Вместо ответа темный взгляд, заставивший вжаться в спинку сиденья.

— Приехали уже. Выходи.

Дверь резко открылась. С другой стороны порога женщина в черном. Глаза светятся радостью.

— Настоятельница, наконец-то!

— Здравствуй, сестра. Как ты? — расцеловались, как положено у монахинь, трижды. — Справлялась без меня?

— Ох, тяжко пришлось. Но ничего! Благое дело делаем.

— Сколько их уже?

— Под тридцать будет, но только двое явные.

— Я тебе третью привезла… — и пошла, не оборачиваясь. Чужие руки забрали кошку, помогли надеть шубку, нахлобучили на голову шапку.

— Настоятельница?! Моя Мякиня настоятельница монастыря Мятущихся Душ?

— А кто еще мог за царевной отправиться? — шепнула та, которую няня назвала сестрой, и припустилась следом за настоятельницей, по пути привычно раздавая распоряжения.

Крепкий на вид мужчина, поспешивший на помощь, крякнул, снимая сундук.

— Драгоценностями он, что ли, набит?

Царевна ответила, думая совсем о другом:

— Книги. Там мои книги.

— А то своих мало, — хоть и был недоволен, но потащил.

— Сагдай всегда такой. Не обращай на него внимания, — рядом появилась еще одна женщина, которая проследила, чтобы возница снял второй сундук, который тут же унесли. Подхватив узел Мякини, она повела Стеллу по узкой дорожке, слабо освещенной факелами, воткнутыми прямо в землю. — Ворчит и ворчит. Благо силищей не обижен, чтобы на вратах стоять.

— Чтобы никого не выпускать? — в ошарашенном неожиданными вестями мозгу быстро нарисовалась картина, как она, царевна, рвется на волю, а Сагдай, вооружившись битой для игры в лапту, отправляет любительницу свободы одним шлепком назад.

— Чтобы никого не впускать. За вратами нечисти полно, каждую ночь скребется. Иногда даже приходится силу применять.

Стеллу затошнило. Если это та нечисть, о которой нянька в сказках рассказывала, то одного Сагдая на воротах мало.

Сопровождающая будто услышала.

— И не один он осаду держит. Оглянись.

Воины, самые настоящие, вооруженные острыми саблями и наточенными пиками, с суровыми лицами стояли по обе стороны от ворот, которые закрывались с металлическим лязгом. Стоило створкам сомкнуться, как следом ухнула тяжелая решетка.

— А возница? — забеспокоилась царевна, представив, что несчастного кучера оставили на съедение тварям.

— Он уже бывал здесь. Не далее, как на прошлой неделе. Знает, где переночевать.

— Имя, — за столом, освещенным единственной свечой, сидела еще одна монахиня, на этот раз в серых одеждах. Остальная часть комнаты тонула в неприятной тьме. Угадывались большие шкафы, заполненные книгами, в простенках виднелись рамы с тусклой позолотой, а вот кто на портретах изображен, рассмотреть не было никакой возможности. Все черно, неприветливо, как и само лицо монахини, надвинувшей плат до самых бровей.

Макнув перо в чернильницу, она застыла, ожидая ответа царевны.

— Я-я-я еще не придумала… — ответила Стелла, думая, что настал тот момент, когда настоящее имя следует забыть.

— Как отец с матерью называли?