Простить нельзя помиловать

Просто смотреть Мишке, пожалуй, наскучило бы, а вот пробежаться наперегонки со Стасом по свежему, искристому снегу на лыжах… Он старался изо всех сил, и у него неплохо получалось, если только они хвалили его не из жалости, как самого маленького. Но Мишка верил им, ведь сам чувствовал, как слаженно работают руки, и лыжи не проскальзывают, отчего обычно выбиваешься из сил. На нем была легкая куртка и тоненькая спортивная шапочка с модной «косичкой» на макушке, но все равно довольно быстро стало жарко. Его переполняла радость оттого, что они все вместе и папа совсем не «замороженный», как сказал о нем Стас после того, как мама… В этот день у отца весело светились глаза, и от этого Мишке хотелось смеяться и болтать глупости.

Все вокруг вызывало восторг: и то, что березы будто обернулись фольгой, и острые гребни снежных волн, и солнечная прозрачность воздуха. Незнакомые мальчишки на грохочущих кусках фанеры скатывались с выстроенных природой горок и что-то орали друг другу. А Мишка испытал жаркий прилив гордости за то, что не барахтается в снегу, как маленький, а идет на лыжах вместе со взрослыми. Ведь издали Стас выглядел совсем большим…

Они прошли поверху крутого склона, приглядывая, где лучше спуститься. Мишка заметил, что кроны деревьев внизу похожи на паутину, сплетенную из снежной нити. Ему представился гигантский, неугомонный паук, который сновал в низине и опутывал деревья до тех пор, пока его собственный глаз не застывал в восхищении от увиденного.

Небо над ними пыталось соперничать по красоте с землей, и хотя было лишено ее разноликости, все равно заставляло вдохнуть поглубже, чтобы восхищение вошло и осталось в груди светящимся комочком. Он может согреть, если опять вспомнится: глаза у мамы такого же цвета… Мишка отогнал мысль о том, что, наверное, это она следит за ними издалека, и от радости, как у них все хорошо, это небо так и сияет.

А потом он помчался с горы вслед за папой, который, правда, упал внизу, но махнул им рукой: давайте сюда! Потом выяснилось, что отец пытался предупредить, что там опасно, и потому махал, но Мишка уже успел слететь вниз, задохнувшись от восторга и пронзительного страха, и провалиться в какую-то яму, а очнуться уже по уши в снегу. Он сразу вскочил, чтобы отец не подумал, будто ему больно или он напуган, и радостно выкрикнул:

– Ну что, поехали?

– Куда поехали? – отец ткнул палкой в его сломанную лыжу. – Похоже, мы свое откатали.

Но никто не ругал Мишку, и это было естественным продолжением такого чудного дня, в котором были еще и прихваченные морозом ягоды рябины, терпко-горьковатые на вкус, заставляющие морщиться; и сумятица звериных следов, которые они вместе пытались распутать; и эхо, отзывавшееся на их голоса…

Больничное эхо было жалким подобием того, что обитало на природе. Мишка с силой зажмурился: слушать этот звук целый месяц… И дышать этим спертым воздухом – трое лежачих в одной палате. Не видеть своих игрушек. И все время лежать и лежать…

Глава 7

Раньше он думал, что самое мучительное время суток – это ночь, когда никаким делом не отгородишься от своих страхов, сожалений, воспоминаний. Теперь выяснилось, что ни одна из проведенных в одиночестве ночей не может сравниться в невыносимой тоскливости с теми солнечными утренними часами рождественских каникул, которые с его сыном проводила Маша. А ему самому приходилось сидеть в лаборатории, пригвожденному к рабочему столу несокрушимыми словами «срочный заказ».

Аркадий не мог позволить себе забыть, что от его головы зависят все ребята, проработавшие с ним десяток, а то и больше лет, поэтому выжимал из нее все возможное. Но мысли о сыне, которого по утрам приходилось доверять Маше, без труда пробивали брешь в любой из его стройных теорий. Тонкая, с выступающей на запястье косточкой и длинными пальцами рука мальчика виделась ему зажатой в Машиных ладонях… Ее губы вжимались в его трогательно пухлую щеку – чем потом свести этот след? Ее истории, которые не дано услышать Аркадию, оседают в памяти ребенка, едва заметно и вместе с тем навсегда меняя его…

«Что я делаю? Зачем я на это пошел? – Аркадий ломал одну шариковую ручку за другой, но никак не мог с собой справиться. – Как потом ее вытравить из его сердца? Гнать надо было сразу… По утрам мог бы дежурить Стас… Ничего, проснулся бы, несмотря на то, что каникулы. Как, в какой момент ей удалось уломать меня?»

И вспомнил: в новогоднюю ночь. Казалось безнадежным уговорить врачей пустить его в палату на ночь, и Аркадий уже готов был сдаться. Тем более с ним не было даже Стаса, его пригласили встречать праздник в компании друзей, и отец отпустил, даже настоял, чтобы хоть у одного из них получилось как следует встретить Новый год. Тогда и возник этот Матвей со своей туго набитой мошной, и все неправдоподобно быстро уладилось. Стиснув зубы, Аркадий позволил ему притащить крошечную елочку – мрачный дежурный врач разрешил при условии, что к утру и духу ее здесь не будет.