Простить нельзя помиловать

Она успела подумать: «Можно ли вообще чувствовать то, чего не бывает? Это даже менее вероятно, чем ощущать ампутированную ногу… Она, по крайней мере, когда-то была. Мозг помнит о ней. А счастье если и было, то никак не с Матвеем. Даже помнить не о чем. Ради чего же я ушла к нему?»

Тяжело дыша, она остановилась у стеклянной двери в первую палату и с тоской посмотрела на своего мальчика. Он не выглядел убитым горем, даже больным не казался. Мишка лежал на спине, закинув босую ногу на другую, согнутую в колене, и играл с гаджетом. Голая, длинненькая ступня то покачивалась, то дергалась, в зависимости от того, что происходило на экранчике.

Маша улыбнулась этой ступне: губы до сих пор сохранили ощущения ее пухлости в младенчестве и подвижную упругость пальчиков-«грибочков». Ей вдруг пришло в голову, будто тот ребенок, которым Мишка был десять лет назад, тоже в свое время ушел от нее, хотя она неистово его любила. Но это не стало для нее трагедией. Люди расстаются, чтобы открыть для себя других людей и другие чувства.

Глава 9

Кажется, он сказал себе: «Эта женщина будет моей» сразу, как только увидел ее. И получил ее, как всегда в последние годы получал то, чего желал по-настоящему. Другого Матвей и не допускал. С недавнего времени, которое, правда, почти вытеснило пропитанное бедностью прошлое из его памяти, он относил себя к тем исключительным людям, которым все удается. Сегодня Маша заставила его усомниться в этом.

Почему она стала так необходима ему? Она была умнее. Она была старше. Она была красивее. Она была счастлива. Словом, Маша превосходила его во всем. Матвей просто не мог позволить ей пройти мимо него…

Без нее этот город, родной для Маши, был просто скопищем по-зимнему слепых домов, медленных автобусов, новеньких урн для мусора. Матвей никого не знал здесь, кроме семьи Кольцовых, частью которой фактически оставалась и Маша, как бы все в нем ни бунтовало против этого.

И Маша цеплялась за свою семью, Матвей вынужден был признать это, иначе почему же разговора о разводе даже не возникало? Он мог бы сказать: «Все или ничего». Мог бы, если б не боялся, что она выберет «ничего» и тотчас исчезнет, освобожденная его непомерной требовательностью от негласных обязательств любви.

А вместе с ней исчезнут и незнакомое до нее тепло утренних поцелуев, пахнущих кофе, и звонки без повода: «Привет? Как жизнь?», и яблочный холодок ее щеки, когда она садится в машину с мороза… Все эти мелочи были похожи на елочные игрушки, которые и создают ощущение праздника, хотя ель и сама по себе хороша.

Матвей, до сих пор боготворивший импрессионистов, внезапно понял, что Машин портрет не доверил бы писать ни одному из них, ведь в ней важны были все детали. От невозможно прекрасной формы коротко остриженной головы, облепленной черными волосами, до коротких по нынешним меркам ногтей, которые Маша и не думала наращивать. Все противоестественное отторгалось ею как невозможное.

Поняв это, Матвей осознал и то, почему она решилась уйти к нему, хотя знала, конечно, знала, как опустошит ее эта беда – о счастье и речи не было… Но оставаться с человеком, которого не любишь, было для нее противоестественно. Растить детей в атмосфере притворства – тоже. Это казалось Маше преступлением перед детством, которое инстинктивно чурается всякой фальши.

«Стас ненавидит меня сейчас, – у нее бессильно клонилась шея, когда она говорила о старшем сыне. Подбитая птица. – Но если б я осталась с ними и продолжала встречаться с тобой, а он случайно узнал об этом, то возненавидел бы меня еще больше. Надеюсь, что больше – есть куда…»

В этом признании для Матвея таилось облегчение: она и мысли не допускает, что могла бы полностью от него отказаться. Ни тогда, ни сейчас.

И вот теперь он уезжал, а Маша оставалась с сыном. В этом не было ничего неправильного, только так она и могла поступить. Может быть, он и сам решил бы точно так же, будь Мишка его малышом… Но Матвея начинало корежить, как подожженную бумагу, стоило ему подумать о тех шести месяцах, которые им предстояло провести на расстоянии трехсот километров друг от друга.

Этот срок в два раза превышал тот, что составлял их сегодняшнюю совместную жизнь, и казался гигантским, не подвластным пониманию. Матвей не представлял, чем можно заполнить эти полгода, хотя до встречи с Машей полагал, будто устроил себе насыщенную и нескучную жизнь. Сейчас он видел впереди только бесконечные скитания между тем городом, где жили они с Машей, и этим – совсем для него чужим.

Улицы этого городка оживали, только если Машины воспоминания их по-особому высвечивали: «Слушай, а здесь мы с девчонками…» Все это были забавные, но простенькие истории, у каждого навалом таких, и все же Матвей заслушивался каждой. Их живая нить вела в глубь Машиного прошлого, туда, где его не было, впрочем, как и Аркадия, что представлялось особенно приятным.