Простить нельзя помиловать

– Я уезжаю. Прямо сейчас. Я мог бы уехать сразу, но не смог сделать этого, не увидев тебя. Я ведь тебя любил! – его голос сорвался от ненависти. – Но я выпал из твоего мира! Ты только сделала вид, что перешла в мой… – Матвей вдруг подавился смехом, который пугал еще больше ненависти, – муравейник… Копошились бы себе, карьеру делали… Но тебя потянуло назад! К людям… Черт! Так страшно тянет к людям, с этим не справиться! Я и не знал… А те, другие из этой кучи… Они скажут, что этого и следовало ожидать. Типа они именно это и предсказывали… Я подтвердил все возможные муравьиные стереотипы… Чушь! Всего этого могло и не быть.

Она выдавила в ответ, про себя удивившись: «О каких муравьях он бормочет? Что это за навязчивый образ?»

– Ты кого-то убил?

– Нет, – отрезал он. Помолчал и добавил: – Но я был близок к этому. Потому что ничего не помогает. Ничего. Я сошел бы с ума, если б не… О-о… – его ладони вжались в лицо, мяли его, словно пытаясь слепить заново. – Что я наделал… Что мне делать теперь?!

– Ты уезжаешь… от меня?

Маша прислушалась к себе, но отчаяния не было. Если б Матвей сказал это хотя бы неделю назад, она взвыла бы еще громче его…

Подергивающееся лицо, с прилипшими ко лбу серыми волосами надвинулось, обдав Машу все той же ненавистью, кроме которой в нем, казалось, ничего не осталось:

– Я ото всех уезжаю. А ты можешь оставаться здесь, тебе же этого хочется! Погуляла на воле, пора в норку, к детенышам.

«Не возражай! – приказала Маша себе. – А то он и меня… А что, если он и вправду кого-то убил? Готова ли я была хоть когда-то умереть с ним вместе?»

Она решилась спросить:

– Почему все так изменилось?

– Почему? – смех Матвея показался ей страшным. – Твое проклятое чувство вины задушило нас обоих! Если б ты не стала рваться домой, я тоже не крутился бы возле вашей норы, и тогда я не…

Он опять успел вовремя поймать самые важные слова, прежде чем произнес их вслух:

– Тебя будут искать? Что я должна говорить? Меня ведь спросят, если это… Это преступление?

Маша была вынуждена тыкаться вслепую, не понимая, по-настоящему ли страшно то, что происходит. И если речь о прощании, то разве так в последний раз говорят люди, еще несколько дней назад составлявшие друг для друга целый мир? Ведь это же было… Никогда еще жизнь не демонстрировала свою скоротечность с такой беспощадностью.

Матвей угрюмо сказал:

– Меня не найдут.

– Понятно. Значит, я тоже могу не искать?

– Ты? – у него опять затряслось все лицо. – Ты не станешь меня искать. Завтра… Да, наверное, уже завтра ты будешь думать обо мне с отвращением. Кривиться будешь: «Фи! Как я могла спать с этим животным!»

У нее вспыхнуло лицо, и, хотя он не мог этого разглядеть, Маша прижала руки к щекам:

– Зачем ты так говоришь?

Потянувшись через нее, Матвей открыл дверц, и лишь тогда переспросил:

– Зачем? Да потому что так оно и есть… Ты ведь и влюбилась в молодое сильное животное. Умный и человечный у тебя уже был.

Глава 20

– Сначала вставай на колени, а потом медленно сползай, – Маша следила за собой, чтобы не слишком впиваться в руку сына, а пальцы сжимались вокруг нее сами собой.

Им предстояло сделать первые шаги, и сейчас было куда страшнее, чем когда они проходили через это спустя одиннадцать месяцев со дня рождения сына. Но Мишка решил показать характер: оторвавшись от материнской руки, он сразу пошел к двери, и Маша поняла, как не терпится ему хоть ненадолго вырваться из больничного заключения.

Она рванулась за ним следом, с болью наблюдая за тем, с каким мучительным усилием сын передвигает ноги, точно больной ДЦП. За пять минут до этого врач заверил, что дня за три мышцы оживут и перестанут болеть. Он был слишком молодым, этот доктор… Считаные дни обернулись двумя неделями, но сейчас они еще не подозревали об этом.

У Маши пронзительно щемило в груди, ведь это только казалось, будто сын уходит от нее. На самом деле Мишка шел к ней, к той их жизни, которую они чуть не потеряли… Сейчас необъяснимое бегство Матвея, из-за которого она промучилась всю ночь, уже казалось Маше избавлением. Не столько от него, сколько от того неудержимого в ней самой, что взбунтовалось с его появлением. Теперь оно казалось Маше темным и разрушительным, и было странно, почему раньше, совсем недавно, она воспринимала то же самое чувство как прорыв к свободе. Путь к свету.

Потихоньку прошаркав по коридору, они выбрались в полутемный, прохладный холл, в котором ничто не располагало к свиданиям. Не было ни скамеек, ни лимонов или пальм в горшках, которыми гордились другие больницы. Хотя в этой лежали дети, которым в радость было бы увидеть цветы или хоть что-то, напоминающее свободу…

– Мишка… Идет… – прошептала Маша, бережно баюкая в себе это новое чудо.

– Давай спустимся вниз! – его умоляющие глаза могли уговорить кого угодно.

Но спуститься они не успели.